Пятница, 29.03.2024, 13:29
Приветствую Вас Гость | RSS
Главная Регистрация Вход
ПОМОГИТЕ!


Меню сайта

Категории раздела
Новости [182]
Аналитика [493]
Документы [9]
Геноцид [39]
Карабах [104]
История [90]
Это было... [73]
Интервью [74]
ГАЛЕРЕЯ АЗЕРБАЙДЖАНСКОЙ ЛЖИ,ЛИЦЕМЕРИЯ И АГРЕССИИ [56]
АРМЕНИЯ - Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ! [103]

Наши баннеры


Коды баннеров

Друзья сайта




Армянский музыкальный портал



Видео трансляции
СПОРТ
СПОРТ

TV ONLINE
TV ARM ru (смотреть здесь)
TV ARM ru (перейти на сайт)
Yerkir Media
Voice of America: Armenian
Armenian-Russian Network

Радио-онлай
Онлайн радио Радио Ван


Armenia


Армянское радио Stver


Hairenik Radio

ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО
Законы РА

Постановления НС


Ссылки
Официальный сайт Президента Армении

Правительство Республики Армения

Официальный сайт Национального Собрания РА

Официальный сайт Президента НКР

Правительство Нагорно-Карабахской Республики

Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Форма входа

Главная » 2011 » Июнь » 30 » Черные цветы Гюлистана
21:20
Черные цветы Гюлистана
 Сергей ГУКАСЯН

Родился 17 февраля в 1963 г. в Баку. С детства любил историю, но после службы в армии пошел работать на завод Воровского. С декабря 1988 г. проживаю в Армении, тогда же я и женился. До получения однокомнатного коттеджа в селе Касах мы жили в клубе, как и другие беженцы. Жил на случайные заработки, занимался продажей книг. После резни армян в январе 1990 г. в Баку, когда моя мать и ее сестры чудом спаслись на пароме, очень серьезно думал о своем месте в Карабахском конфликте. И нашел его в отряде "Егник”, состоявшем преимущественно из бакинцев.

Желание написать об увиденном на войне пришло после того как прочитал рассказ "Бакинцы” в Информационном бюллетене, издаваемом Управлением Верховного Комиссара ООН по делам беженцев. Пришло осознание того, что мы — часть населения Армении, ее современной истории. Появились первый очерк "Ночь в монастыре”, художественные рассказы, написанные в остросюжетном жанре.


Я начал публиковаться в местной прессе, в частности, в журнале "Литературная Армения”. С получением диплома Дмитрия Саблина в военной номинации Международного литературного конкурса "Национальная литературная премия "Золотое перо Руси — 2006” меня поздравили самые популярные газеты Армении. Было очень приятно за то, что сумел и на литературном фронте послужить своей родине — Армении, которую очень люблю.

У меня двое сыновей: старшему — 16 лет, младшему — 13. Жизнь продолжается.


Кто сказал, что черных цветов не бывает? Черные розы, черные тюльпаны — их выращивают садоводы для тех, кто любит их мрачную красоту. Но не дай Бог кому-либо увидеть те черные цветы, которые я увидел однажды в ясный солнечный апрельский день. Что за сила залила в один миг яркую палитру красок природы черной краской — энергия космического ультрафиолета, вспышка на Солнце? Нет, это сотворили люди. Над собою. И — над цветами... И я с тех пор не могу смотреть на черные цветы.

...Гюлистаном издавно звали край, простирающийся от Мровдагского хребта до берегов Куры, чужеземцы — тюрки, арабы, персы....

Вардутом еще раньше звали его исконные жители — армяне, которых там больше нет.

Не краем цветов и роз — так переводятся оба названия — стал он для его жителей в конце двадцатого века, а краем слез и горя, краем брошенных, потухших очагов, покинутых, разрушенных храмов и кладбищ, сожженных нив и садов, иссякших родников и колодцев. Потерянной Родиной.

И тогда сюда пришли мы. Пришли, чтобы вернуть ее.

Последнее построение с вещами, оружием и боеприпасами. Перекличка и проверка амуниции. Немногие оставшиеся — хозяйственники, больные — тепло провожают нас. По крутому лесистому склону мы цепью поднимаемся на вершинный гребень, где расположены наши сторожевые посты — самые высокогорные во всем Карабахе.

Вот и оно — мрачное лесистое и длинное ущелье, обрывающее гребень круто вниз, — естественная граница между нами и врагами. Перед нами — вот, уже ступил ногою! — гранитная стена Мровдагского хребта, ее заснеженные лесистые склоны и вершины. Поворот склона — и наши постовики, машушие руками на прощанье, скрываются из глаз. Узкая, едва приметная тропинка ведет нас вдоль склона дальше вверх. Теперь только вверх!

Склон следующей горы — и последний ориентир над нашим лагерем, вершина Качал-сара, скрывается за поворотом. Вершину этой, дей-ствительно лысой горы, еще две недели назад мы брали в учебном штурме. Все выше и выше в альпинистском азарте взбираясь на вершину... Вдруг — никогда не забыть мне этот миг! — я встал на самом краю резко обрывающейся вниз коричнево-серой стены. Над головой — одно лишь голубое, бескрайнее небо и раскинувшаяся передо мной невообразимой красоты широчайшая даль. За моей спиной змеились ущелья, сбегая вниз узенькими лентами к непрерывным цепям гор — туда, где за невидимыми отсюда Степанакертом и Шушой синели вершины Зангезурского хребта, родины моих предков.

А впереди, словно круглые ступени — мал мала меньше, сбегали вниз горы, постепенно становясь холмами, сглаживаясь к ровной, уходящей на сотни километров к северу Ширванской равнине. Не веря своим глазам, я узнавал и тянувшуюся по ней голубую ниточку Куры, и маленькое пятнышко Мингечаурского водохранилища, а дальше — уже сливающиеся с горизонтом беленькие точки — снежные вершины граничащего с Грузией Большого Кавказского хребта... Мир без шлагбаумов и границ — почти вся живая физическая карта Закавказья лежала сейчас перед моими ногами. И я, опьяненный трехкилометровой высотой, поднял вверх автомат и дал несколько длинных очередей, не замечая, как горячие гильзы дождем сыплются мне на голову.

День в самом разгаре, теснит душный бушлат, давит вещмешок, набитый продуктами, патронами, одеждой, давит длинный РПК. Мимо проходит Дерасан с мешком «выстрелов» для гранатомета и гранатометом на плече, безапелляционно заявляет, что мы должны ему помочь — так приказал комбат. Когда мы посылаем его подальше, он доверительно сообщает, что для нас же лучше взять у него по паре гранат весом в два килограмма, чем тащить тяжеленный АГС, или же ПТУРСы по тридцать килограмм весом.

Никто из нас — даже жившие с ним в блиндаже — не знали, действительно ли он артист. Но прозвище заменило ему имя — чтобы он ни делал: ползал ли по земле с автоматом, рубил ли дрова, на нем неизменно был элегантный черный галстук поверх солдатского бушлата. Его вид вызывал у всех нас неизменный приступ веселья, который он игнорировал с совершенно невозмутимо-непроницаемым лицом. Держался Дерасан особняком, предпочитая общению с нами гордое одиночество и уход за своей «артистической» внешностью.

И ведь накликал! Появился наш ротный, шаумяновец Камо, и велел нам троим взять АГС. Попытка «помочь» Дерасану нести его гранаты успеха не имела — разоблаченные, мы подхватили этот чертов агрегат и понесли его по узенькой тропинке, кляня на чем свет стоит и его, и этого «Дерасана».

АГС — штука тяжелая, неповоротливая и очень неудобная при такой вот переноске по пересеченной местности. Одна из трех растопыренных лап его станины все время больно бьет по колену своей плоской подошвой, а мощный кожух, не совпадающий по весу с очень коротким, будто у насоса, стволом, создает постоянно неустойчивое, несоразмерное неравновесие, отчего мы все время оступаемся, скользим и сбиваемся с шага. Проклиная на ходу того конструктора, что придумал это «сооружение», мы еще не знали, насколько правы были в своих проклятиях. Не знали, сколько бед принесет нам такой же «аппарат» спустя каких-нибудь тридцать-сорок часов, открыв по нам свой убийственный огонь.

Выжженные солнцем (удивительно, что уже сейчас, в середине весны!) склоны, покрытые жестким кустарником, вдруг круто оборвались вниз. Теперь нашим глазам открылась обширная, заросшая кустарниковым лесом лощина, по длине которой, изгибаясь, текла какая-то незнакомая бурливая река. За лощиной кругом, куда ни глянь, синели горы.

Все было ясно и без карты: мы пересекли Мровдагские горы, и они теперь уже остались позади вместе с административной границей области.

* * *

Но не скоро удалось нам спуститься с горных высот в прохладную сень лощины — неохотно отпускал из своих каменных объятий Мровдаг, словно боясь за нас. Уже стемнело, когда смертельно уставшие, мы все переправились с трудом через реку и углубились в заросли, получив, наконец, долгожданную команду на ночлег. Разбившись на маленькие группки, устроились у зажженных костров, поужинав сухим пайком. Так, в полудреме и неторопливых разговорах, скоротали мы первую нашу ночь, сохраняя настороженность в чужом незнакомом лесу: мало ли чего?..

Едва рассвело, тронулись в дальнейший путь, радуясь чистоте нетронутой природы и относительно ровной местности. Так, после еще одного дневного перехода, мы пришли к месту своей второй ночевки — на каменисто-галечном берегу той же реки неподалеку от леса.

К нашему удивлению, на всем протяжении пути — по лощине, вдоль Мровдагского хребта, с юга на север — мы так и не встретили следов пребывания здесь людей и вообще каких-либо боевых действий: взорванной, подбитой техники, разрушений и пожарищ, и уж тем более — трупов. Казалось, здесь никогда не было и сейчас нет никакой войны, но как часто такое впечатление бывает обманчивым!..

Лощина закончилась, упершись в каменисто-коричневую гору с плоской закругленной голой вершиной. Шли третьи сутки трудного, почти непрерывного пути нашего отряда, когда, преодолев эту гору, мы начали новое восхождение наверх — к холмам Гюлистана, уже видневшегося вдали. Теперь местность выглядела иначе: коричнево-желтые и бурые закругленные холмы, покрытые жухлой травой, голые, невзрачные поля, заброшенные колодцы. Под ногами вьется пыль, пот застилает глаза и трудно дышать — от нечеловеческой усталости не хочется даже разговаривать.

Холм огибает новый холм, за ним — еще и еще... Где же этот Гюлистан? Как его брать — сразу штурмом? Или же, окружив, сперва обстреляем, а потом ворвемся в него? Какой он — небольшой, крупный? Успех не вызывал сомнений, едва кто-то пустил слух, что с другой стороны к нам своевременно подойдет отряд Манвела. Одни поддакивали этой версии, другие выдвигали свои предположения, третьи вообще сомневались во всем.

Конечно же, все мы многого тогда не знали, как и не знаем доподлинно до сих пор.

Потом увиденное воочию опрокинуло наши предположения из фактов и слухов разной степени достоверности, и мы домыслили реальную картину происходящего. А пока, счастливые в своем неведении, в предвкушении успеха, добрались до седловины между двумя холмами и сделали привал. Здесь нам было приказано подкрепиться перед боем и оставить вещмешки с лишними вещами, взяв с собой боеприпасы. Набив все карманы обоймами, мы пересортировали мешки и сложили горками в ожидании нашего «победного» возвращения, — увы, не состоявшегося...

Кто знает: может, и по сей день лежат наши вещмешки на той седловине под Гюлистаном, и среди них — мои брюки, свитер и часы, в которых давно села батарейка.

Но почему мы идем не через седловину, прямо к цели, а в противоположную сторону, будто по вытянутой подкове? Наша колонна удлиняется, растягиваясь до невозможности: вон, ее голова уже обогнула склон соседнего холма, а наш хвост еще тут, у высохшего колодца. И почему дорога опять пошла вверх, если Гюлистан должен быть внизу? Где же наш комбат, почему он ничего не объясняет?

И вдруг — я даже не понял сразу, что произошло — где-то за верхней кривой желто-бурого холма разом забухали, будто гигантские отбойные молотки, орудийные взрывы, затрещали выстрелы, над головой зацвикали пули. Вот так, прямо из походного строя, наш отряд с ходу вошел в бой, будто через открытую дверь!

Не знаю, как у других, но у меня, помню, страха не было: может, потому что не знал еще, чего бояться. Просто все вдруг сместилось, полетело в иное пространство, замелькало, как в ускоренной киносъемке. И вот уже, словно не я, а кто-то другой бежит вместо меня рядом с кем-то вверх по склону, пригибается, снова бежит со своим РПК наизготовку... Что-то кричит, командуя и подгоняя отставших, наш молодой взводный Вреж, и, оборачиваясь на бегу, я отчетливо вижу, что он замахивается прикладом автомата на испуганно скорчившегося под большим каменным валуном нашего очкарика Абулю...

Еще десяток метров — и под усиливающуюся канонаду я буквально влетаю на вершину огромного и плоского, будто стол, холма. Кто-то дергает вниз — ложись! Уже лежа в длинной цепи стреляющих куда-то ребят, я отчетливо вижу перед собой громадную обширную котловину и поселение в ней. Оно и оказалось тем местом, ради которого мы шли так трудно и долго. Это был Геташен.

* * *

Устраиваюсь со своим пулеметом поудобнее и, по мере возможности, озираю окрестности, высматриваю места, откуда по нам ведут такой усиленный огонь. Вижу не так уж и много, однако достаточно, чтобы понять, насколько мощные оборонительные и огневые средства сосредоточили здесь азербайджанцы. Вон они — еле видимые отсюда, на склонах опоясывающих поселение холмов — какие-то сооружения, похожие на большие доты. По узеньким ленточкам дорог, ведущих к Геташену, снуют маленькие коробочки БМП и БТРов, обстреливая наши позиции на ходу. В самом поселке почему-то никого не видно: означает ли это, что они знали о нашем приходе?

Даю несколько неприцельных коротких очередей, чтобы разогреть свой РПК. Лежащий рядом со мной и Борисом бывалый разведчик Минас, всегда взлохмаченный, советует не спешить, пока не настанет время для более прицельной результативной стрельбы. Гранатометчики тоже не открывают огонь. Что-то важное должно произойти сейчас. Конечно, ПТУРСы! Эти зеленые снаряды весом по тридцать килограмм каждый — нашу главную ударную силу за неимением артиллерии — мы несли сюда из лагеря с особой осторожностью, разъятыми на две половинки. Начиненные датчиками, микросхемами, проводками ПТУРСы в руках опытного оператора вполне могли бы обеспечить нам победу, лишив противника эффективных средств обороны, обратив его в отступление.

Но этого НЕ произошло. По злому капризу судьбы или неопытности нашего оператора, неправильно рассчитавшего траекторию стрельбы. Этого я не знаю и по сей день.

...Вон он, этот чертов танк: выезжает из узкой вертикальной расщелины. Сейчас шарахнет из своего орудия и тут же задним ходом подастся в расщелину-убежище, словно в ворота гаража. Командир у танка хороший — маневрирует искусно — а вот наводчика ему лучше сменить. Уже который по счету снаряд летит высоко над нашими головами и с грохотом разрывается где-то далеко позади, не причиняя вреда. Ну сейчас наш Володя врежет тебе! Вон он, неподалеку от нас, уже установил ПТУРС на легкой станине, уже склонился над черным плоским чемоданчиком с пультом наведения... Залп! — и снаряд огненной змеей срывается с места и уносится к цели. Затаив дыхание, мы все ждем, что он сейчас превратит эту расщелину в гробницу, но — что это?! ПТУРС разрывается в стороне от края расщелины! Вынырнувший было танк тут же, словно испуганная черепаха, ныряет обратно, не сделав выстрела.

Пламенем второго ПТУРСа охватило почти весь склон куполообразной горы: огромные клубы белого дыма вместе с языками пламени с ужасающей быстротой поднимались вверх, уничтожая все живое на своем пути. Там, где прошел огонь, по всей длине серовато-зеленого склона теперь была страшная черная выжженная пустыня, над которой еще долго курился терпкий дымок, перемешанный с запахом гари...

Снаряды еще летели, когда посланец от комбата передал распоряжение прислать к нему пулеметчика. Наскоро простившись с друзьями и подхватив свой РПК, я побежал вдоль цепи ребят, залегших правее холма, — туда, где на скале причудливой формы обосновался со своим НП наш комбат Шура. Бывший агротехник из Шаумяновска, волею судьбы и личной храбрости ставший комбатом, Шура, наряду с чисто внешними признаками командирской власти — ладно подогнанная форма-камуфляжка, портупея с планшетом и пистолетной кобурой, внушительный голос и густые усы, — имел еще и непреклонный, жесткий характер воина. Вот почему в отряде его побаивались и уважали за опыт партизанской войны.

Шуру я быстро отыскал у вершины скалы. Припав на одно колено, он глядел перед собой в бинокль и что-то отмечал на вынутой из планшета карте, затем снова брался за бинокль. Без лишних разговоров он забрал у меня пулемет и, велев снаряжать магазины, принялся стрелять, словно отбивая морзянку — поочередно длинными и короткими очередями. Когда же он таким образом вызвал на себя ответный огонь, дальнейшую стрельбу с этой позиции пришлось прекратить. Шура переместился вбок и продолжал вести огонь. Так он израсходовал пять-шесть рожков, пока, наконец, я не сменил его у пулемета. Поставив РПК на сошки, с наиболее удобной для себя позиции, я выбрал сектор стрельбы и повел уже интенсивный огонь, пока комбат не остановил меня замечанием экономить патроны. Пока он что-то вычерчивал на планшете позади меня, я забрал у него бинокль — прекрасный японский шестикратный «Меркюри». Теперь в бинокль я видел гораздо больше.

Геташен казался вымершим. Очень отчетливо я видел разрушения, которые на нем оставили война, депортация жителей, бомбежки. Почти все дома были без крыш, чуть выше центра села выделялось большое кубическое, похожее на монастырь, здание со снесенной верхней частью. Целыми и неповрежденными выглядели лишь какие-то глухие продолговатые строения — вероятнее всего, склады боеприпасов.

Несколько проселочных дорог вели от села в различных направлениях. Одна из них, извилистая, протянулась неподалеку от нашей скалы к той седловине, где мы оставили свои вещмешки. Значит, мы действительно совершили обходной трехчасовой маневр, не воспользовавшись этим коротким путем к Геташену. Не потому ли, что там могла поджидать серьезная засада? Неспроста, видимо, снуют по этим дорогам крошечные джипы и БТРы. Однако, как ни странно, в самом селе не было заметно никаких огневых точек — ни стрелковых, ни артиллерийских.

Зато вон где их хватает: левее села, на нижне-серединном склоне горы, где отчасти прошелся огонь и теперь зияют черные большие проплешины пожарища. Извилистые линии окопов протянулись на десятки метров по разным направлениям. За укрепленными брустверами я отчетливо вижу фигурки людей: вон, один из них перезаряжает автомат, подняв его вверх, а вот ярко, ослепляюще-мгновенно сверкнул отраженный блик оптики. Нас нащупывают, это ясно... Ну, я вам сейчас...

Делаю поправку на воображаемой линии огня по горизонтали, ставлю планку прицела на самое крайнее деление в тысячу метров и бью короткими очередями по увиденным в окопах фигуркам. Хватаю вновь бинокль, смотрю, достигают ли мои выстрелы цели. Фигурки суетятся, стараясь не высовываться: ага, значит, потревожили их — или я, или кто-то еще из ребят, кто тоже повел прицельную стрельбу. При помощи бинокля вновь на глаз нащупываю линии окопов и слышу протяжно-тонкое цвиканье пуль прямо над собой.

Однако ж, быстро меня вычислили! Надо менять точку: пули идут низко, почти прицельно, не говоря уже о рикошетах. А если из чего потяжелее грохнут? Ну да, пулеметчика, как и волка, ноги кормят: в ожидании того что азерам надоест расходовать боеприпасы по моей опустевшей позиции я уползаю со своим, почти уже раскалившимся РПК под надежную скальную защиту. Там, внизу, комбат отбирает назад свой бинокль и, наказав мне не отлучаться отсюда, поднимается наверх, к остальным ребятам, пообещав прислать кого-нибудь в подкрепление.

Оставшись один, чувствую себя неуютно. Я и мой РПК — огневая точка. Она поддерживает наши две роты и обороняет высокую скальную возвышенность, выдвинутую метров на сто пятьдесят в сторону противника. Звучит гордо, черт побери!

Пока отсиживаюсь под скалами, наблюдаю, как в ходе усиленной обоюдной перестрелки с азербайджанской позиции безуспешно пытаются ставить «вилку» для более прицельного артиллерийского огня.

Что-то происходит — какое-то движение... Ага, наши ребята поднялись в атаку. Тремя рассыпными цепями, короткими перебежками — вниз, по склону холма к следующему холму, более пологому. Пробежав метров полтораста, залегли, отстреливаются.... Еще четыре-пять таких перебежек — и ребята ворвутся в передовые окопы азеров! Как они там? И где, интересно, — подумалось вдруг — Дерасан со своим гранатометом, не растерял ли гранаты?

И потери: есть ли уже потери среди наших?

Воодушевленный их порывом, поднимаюсь наверх — чего сидеть-то без дела? — снова ставлю своего боевого «напарника» на сошки с намерением оттянуть на себя хоть часть огня противника, когда ребята вновь поднимутся для атаки. Бью изредка, выжидая и экономя патроны, пока пули азеров снова не начинают беспокоить меня своей надоедливой песней. Перемещаюсь...

Незаметно наступает еще по-зимнему ранняя темень, но еще раньше с вершин Мровдага на нас срывается страшная снеговая туча. Она плотным покровом заволакивает все вокруг, обрушивая на наши головы тяжелые хлопья снега. От него нет спасения на совершенно открытой, незащищенной местности. Страшной силы буран не только останавливает целое сражение — он сбивает, валит с ног, пронизывая сразу же промокшую, отяжелевшую одежду ледяным ветром. Меня швыряет вниз, под скалы. Чудом, не выронив, не потеряв свой РПК, я, наконец, заползаю в какую-то щель между двумя глыбами...

Что за кошмарная была ночь! Казалось, все гибельные стихии природы ополчились на нас тогда. Невидимая темная стена непроницаемой броней отделяла меня ото всех на этой проклятой скале, и ни единого огонька — даже папиросного, ни единого звука вокруг! Невыносимый холод сковал душу и тело, постепенно сковывая и мой оцепеневший разум — появись сейчас передо мной враг, я не смог бы даже шевельнуть рукой, чтобы оказать какое-то сопротивление, настолько я был уже беспомощен. Прижимая к себе верный пулемет — бессильное оружие против природной стихии, — я погибал медленной смертью: полчаса, час, два часа... Один...

Но мой разум, видимо, еще не совсем покинул меня, если я вдруг увидел, как из мглистого вьюжного тумана, подобно страшному видению из потустороннего мира, на меня надвинулась глыбообразная фигура с автоматом, в шапке-ушанке, закрывавшей голову, и вся облепленная снегом. Я не успел даже испугаться, как невесть откуда возникший призрак, назвав меня по имени, спросил, где комбат и все ребята.

Кое-как поняв из моей нечленораздельной речи, что все они находятся на соседнем холме, фигура длинно выругалась по этому поводу, и две такие же медвежьи фигуры, выросшие следом, как из-под земли, отозвались столь же выразительными, как раз по погоде, ругательствами.

Это были ребята из нашего третьего, резервного, взвода, оставшегося в лагере. Более того, все трое были из нашего седьмого блиндажа, абовянцы. Но что они делали здесь в этот буран и как смогли в один день преодолеть наш ранее проделанный трехсуточный путь?!

Из их нетерпеливых фраз узнаю то, о чем, впрочем, мельком слышал, — есть некая грунтовая дорога между нынешним расположением нашего лагеря и геташенскими холмами.

Она начиналась вдоль того самого лесистого мрачного ущелья, которое ограничивало наши посты, и по занятой уже азерами территории шла через седловину к Геташену. В двух километрах к востоку от него, в отрогах Мровдага, на расстоянии выстрела в узком ущелье когда-то располагалась прежняя стоянка нашего лагеря, откуда азерам удалось вытеснить нас в ходе тяжелых боев в декабре 1993 года. С тех пор эта грунтовая дорога была потеряна. Но вот сегодня, развивая наше успешное начинание, к нам сквозь буран пробилась кратчайшим путем третья рота, сметя при этом пулеметные точки и посты азеров.

Ну разве могли мы после этого не победить?!

Не смогли! Как оказалось.

Не победили в то наступившее утро самого горького, самого тяжелого и самого страшного дня в моей жизни, когда зловещими предвестниками его перед моими глазами вдруг предстали черные цветы Гюлистана. Предстали порождением губительного дымного пламени и смертоносной раскаленной стали, перед которыми ничто цепенящие ледяные ужасы ночного ада. Да и то: разве ад бывает ледяным?! Лед и снег — адом?

* * *

А каким многообещающе приветливым, ясным — без каких-либо следов ночного бурана — было это утро! Какой близкой казалась наша победа после того как в подкрепление к нам так своевременно прибыла свежая сила!

...С чего вдруг все началось? Вдруг захлебнулась атака из-за усилившегося огня. Вдруг уже не надоедливо-однообразно, а густо, мощно заработала их артиллерия. Со своей скальной вершины я и без бинокля ясно видел, как по нашим холмам сосредоточили огонь танковые орудия и артустановки, замаскированные в укреплениях, заставив наши цепи оставить нижний холм.

Дурное предчувствие холодной змеей прокралось в душу: я не успел дать даже двух-трех очередей, не успел расспросить невесть откуда появившегося возле меня Арно — что он тут делает? — как вдруг что-то грохнуло, ярко вспыхнуло совсем рядом, на склоне, и купол всего огромного холма стали часто-часто сотрясать сокрушительные удары выпускаемых по нему тяжелых снарядов.

Потом я увидел бежавшего вниз ко мне по боковому склону нашего ханларца Рубо — и в этот же миг его скрыла из глаз широкая дымно-огневая завеса, в которую он упал прямо на бегу... Вся обращенная ко мне сторона холма вспыхнула, как порох, из-за густо покрывавшей его сухой травы: азеры вернули-таки нам вчерашний долг. Как и у них вчера, пламя широкой дугообразной полосой подымалось к вершине вместе с густыми клубами белого удушливого дыма, выкуривая и уничтожая на своем пути все живое.

Рядом со мной вместо Арно уже оказался Вадик: вдвоем мы нырнули в дымное пламя. Кашляя, почти ничего не видя из-за едких, как и дым, слез, застилавших глаза, мы вытащили Рубо и отволокли его в сторону, прислонив к большому камню. Он был жив и даже не ранен, просто угорел, наглотавшись дыма.

Вот тогда я и увидел эти черные цветы. Страшные, опаленные пожаром...

Мертвые...

* * *

Все дальнейшее, что происходило на моих глазах, я с той минуты помнил туманно и смутно, словно находясь в том самом дымном угаре, в странном до нереальности смещении ритма времени, когда минута вдруг растягивается до часа, а час пролетает в одну минуту. Так и память моя: выхватывает, может, и не столь значительные, но более четкие картинки, складывая их в эпизоды, как кадры кинофильма на монтажном столе моего прошлого. Словно пролетая на качелях, я выхватываю из единого пестрого круга какие-то его фрагменты, начиная со вспыхнувшей дымной полосы, падения Рубо и черных цветов, склонившихся над ним...

* * *

Как я вдруг очутился среди ребят? Как вдруг мы начали отступать, назад, за склон — медленно, нехотя, но все же неотвратимо? Почему я не слышу, как кричат: неужели так сильны свист и грохот снарядных разрывов?

ОТКУДА тут взялось столько артиллерии — ведь вчера ее не было?!

Что-то вдруг меняется в однообразии разрывов: интервал, калибр снарядов? По постепенно возросшей мощи и интенсивности огня можно судить о том, что в артиллерийской коллекции азеров прибавилось стволов. Три взрыва подряд, сопровождаемые вроде как хлопком, за ним — ноющий, противный свист, и взрыв...

Ага, понятно — это на близкой дистанции заработали их АГС и минометы! Как же должны были напугать врага наши, пусть даже не совсем удачно выпущенные, ПТУРСы, если он за одну буранную ночь стянул сюда, против нас, всю имеющуюся технику!..

И наши дела оборачиваются довольно-таки худо.

От гаубичного снаряда и уж тем более — от пушечного и танкового, летящих по баллистической траектории, можно легко укрыться если не в окопе, то хотя бы в какой-нибудь яме, канаве, за валуном, успев по слуху вычислить место его предполагаемого падения и взрыва. Но от падающей при навесной стрельбе мины почти невозможно спастись, предугадав заранее место ее разрыва.

АГС — станковый автоматический гранатомет, который мы с таким трудом тащили через горы, — тот еще хуже. В отличие от РПГ (ручной противотанковый гранатомет) одноразового перезаряжающего действия, эта паукообразная сволочь способна в один залп выпустить две-три гранаты, от взрывов которых при таком поражающем действии увернуться практически невозможно. Даже самый опытный боец может стать жертвой минометного обстрела. Зная, что обширный плоский купол холма полностью открыт, азеры, естественно, и воспользовались этим преимуществом, обрушив на нас огонь из АГСов и минометов.

...Угрюмый, рыжеватый, плечистый абовянец Сашик, рядом с которым я распластался в момент обстрела на земле, был одним из тех, кто набрел на меня этой ночью. Едва мы перекинулись с ним парой слов, как он резко вскочил, выбрав несколько секунд промежуточного затишья, необходимых для смены места. И тут же, словно дожидаясь этого, грохнул очередной разрыв гранатной «связки». Сколько прошло времени — секунда, две, полминуты, пока я, приподнявшись, оторопело глядел на распростертого навзничь Сашика? Что было делать в этом огненно-шквальном аду — среди грохота и визжащего роя осколков, один из которых нашел, на моих глазах, свою жертву? Звать на помощь, плакать над ним? Стрелять неизвестно куда или бежать куда-то в поисках лучшего укрытия?

А он, уже в беспамятстве, хрипел, повиснув на моих руках всей тяжестью крепкого, сильного тела, не желавшего уходить, расставаться с жизнью. Раненый, угасающий мозг из развороченной осколком черепной коробки, посылал еще в этот мир свои последние сигналы: «Мама... мама... воды... пить... мама...» Он умирал, и не было рядом, в этом враждебном мире, ни глотка воды, ни мамы...

Гнев, обида и отчаянная злоба на все и всех трясли меня в жуткой лихорадке нервного перевозбуждения, когда одеревеневшие от тяжести Сашикиного тела ноги машинально несли нас обоих вниз, с усеянного валунами заднего склона. Здесь, почти вне досягаемости обстрела, мы подхватили его почти безжизненное тело уже вчетвером — за руки и ноги, кверху лицом, на котором уже не отражались какие-либо чувства — даже боль от тряски и ударов о землю.

А впереди нас, на холмистой гряде, уже вытягивались в нестройную цепочку выходившие из-под артобстрела наши отрядные ребята.

Мы бежим... Но куда, зачем? И где наш комбат, давал ли он приказ об отступлении? А мы — думал ли сейчас кто-нибудь о том, что именно мы делали — бежали, отступали...

Мы уходили... По той же подкове, изогнувшейся на холмистой гряде от седловины, той же растянутой цепочкой, что и вчера. Сколько всего изменилось за одни лишь сутки и сколько совпадало! В арьергарде я вошел вчера в бой на этих холмах и, так же как и вчера, под обстрелом и в арьергарде покидал их точно в такой же полдень, когда так ярко светит солнце... Белые шапки разрывов, перемешиваясь с дымом пожаров, словно кучевые облака, еще висели над черно-желтыми холмами, и только назойливого цвиканья пуль уже не было слышно.

Так начался наш отход.

* * *

Как тяжел может быть, оказывается, умирающий человек! Сашик едва стонет в забытьи между жизнью и смертью. А мы — и те, кто нес его, сменяя друг друга, и те, кто был рядом — ничем не могли помочь ему в этом пустынном месте.

От страшного перенапряжения цепенеет мозг, не успевая осмыслить происходящее. Я иду, шатаясь, словно в бреду... Вот над Сашиком наклоняется отыскавшийся, наконец, медбрат Ованес и прямо на ходу делает ему какой-то укол. Откуда-то берутся санитарные носилки: теперь нести Сашика гораздо удобнее...

Мы поравнялись с другой группой, которая тащила на носилках в угрюмом молчании наглухо застегнутый молнией прорезиненный тюк. Я содрогаюсь, узнав, что в нем Пончо, убитый наповал добродушный толстяк Пончо, неповоротливый ереванский увалень, не успевший, как и Сашик, вовремя увернуться от смертоносного осколка... Невозможно, немыслимо было представить его — жизнерадостного, вечно подшучивающего, в этом тесном глухом погребальном мешке...

Уже после я краем глаза увидел другие два тюка, подобных этому. Побоялся спросить, кто в них. Может, кто-то из близких? Арно, Лева, Борис, которых я не видел все это время? Но в них — наши бакинцы: Рома-шахматист и Беник, бывший когда-то, как он мне рассказывал, инженером по аэронавигационному оборудованию в аэропорту Бина... Еще недели три назад, когда мы вместе были на ночном дежурстве на нашем лагерном посту, он чинил мне часы, рассказывая о своей семье. И вот теперь его уже нет...

И опять гнев, отчаяние, горечь с новой силой овладевают мной. За что? За что под жестоким артобстрелом погибли сегодня ребята? За этот мучительный, ведущий назад, в отступление, путь?! Но разве легче было бы на душе, если бы мы знали тогда, что эти потери и старания оправданы?

...Вот и еще одни носилки. На них неподвижно, закрыв глаза, лежит... Лева. Что с ним — ранен, убит? К счастью, нет: лишь потерял сознание, обессилев вконец. Оставляю умирающего Сашика на попечение сменивших меня ребят — больше мне уже не суждено будет увидеть его — и берусь за рукоять Левиных носилок.

Час ли прошел, два, пять? Разум не воспринимает уже ни времени, ни пространства, ни всего происходящего... Как случилось, что я оставил Леву и отстал?.. Ах, да, это из-за Эрнеста с «Эльчибеем», попавшихся мне на пути.

В каждом отряде — что ж! — бывает свой заштатный, классический придурок. Был такой и у нас. Когда мы, атакуя в учебном штурме Качал-сар, тренировались в стрельбе лежа и с колена, он умудрился выстрелить, приложив автоматный приклад к левому плечу и зажмурив правый глаз. При этом он чудом не влепил пулю в нашего инструктора, стоявшего в отдалении. Худой, долговязый, с рыжеватой щетиной и узкой бородкой, всем своим диковато-дурацким видом он действительно чем-то напоминал бывшего президента Азербайджана. И на полном серьезе отвечал на часто задаваемый нами вопрос, что он будет делать, если попадет к азерам в плен. «Я им скажу, что я — Эльчибей!» — гордо провозглашал он, и мы все покатывались со смеху...

Сейчас же нам — пулеметчику Эрнесту, мне и еще двум другим — было не до смеха. Еще в разгар боя «Эльчибей» получил контузию в висок от рикошета по касательной — то ли пули, то ли просто камешка, и, очевидно, окончательно спятил на нашу голову. Но не бросать же этого Дуремара на потеху азерам, которые, возможно, идут за нами по пятам! Уж они-то его за Эльчибея точно не примут! Что было хуже всего, он не давал нам идти быстро, то и дело задерживаясь по всякому поводу и без повода так, что даже вчетвером нам было трудно его тащить. Тогда длинный, кудлатый Эрнест, ругаясь на чем свет стоит, шпынял его в загривок прикладом, каждый раз клятвенно обещая совершить по отношению к нему одно из тягчайших уголовных и сексуально-противоестественных преступлений, — и тогда в бараньих отупевших глазах «Эльчибея» появлялись признаки какого-то осмысления. Когда мы поровнялись с развалинами исторической Гюлистанской крепости, «Эльчибей», спокойно усевшись на камень, заявил, что дальше не пойдет, потому что ему здесь нравится. Когда мы подошли к реке — довольно-таки широкой, но неглубокой, он наотрез, как и все сумасшедшие, отказался войти в воду и, цепляясь за нас, ревел утробным голосом.

Когда стемнело и апрельский день покатился к концу, дорога пошла вверх — ровная, утоптанная... и невыносимая. Ноги отказывались идти, рассудок затуманился, горечь желудочной желчи сжигала внутренности — то была предельная черта, которой достигает человек в перенапряжении своих сил и возможностей. Одни раньше, как Лева и «Эльчибей», другие — позже. Похоже, к своей запредельной черте подходил и я...

И все же мой оцепеневший разум вздрогнул и встрепенулся, когда я разглядел в наступивших сумерках Леву, лежавшего в канаве у дороги. Я попытался приподнять его, недоумевая, как он здесь оказался, когда должен был быть где-то там, впереди, на носилках. Вдруг рядом с нами оказался Борис — невредимый, но тоже страшно ослабевший. И мы, уже втроем, поддерживая друг друга, побрели дальше.

Уже позже, когда Лева, немного отдышавшись, пришел в себя, он смог рассказать, что сам, без какого-либо принуждения, добровольно сполз с носилок, потому что их не хватало для раненых. Был уверен, что друзья из нашей «семерки» подберут его.

Ему становилось все хуже и хуже: корчи и судороги сменялись обмороками, переходящими в беспамятство, и тогда он буквально обвисал мешком на наших подставленных под его руки плечах. Начатое Чернобылем довершил Геташен: Лева просил не мучать его и бросить тут, на дороге, на что мы с Борисом отвечали то руганью, то уговорами с увещеваниями пополам. Потом и я, и Борис, и Лева не раз повторяли, что мы не выжили бы все трое друг без друга.

Не выжили бы мы и без Мерсиды и разведчика Мгера.

Мерсида... Откуда брала силы эта рыжеволосая женщина, чтобы помогать каждому из обессилевших и упавших? Она просто оказывалась рядом, мягко увещевая, уговаривая потерпеть немного — скоро придем домой и отдохнем — и поддерживая за плечи, вела по подъему. Поднимала она и Леву, и меня, закидывая на спину себе наши автоматы, чтобы хоть еще как-то облегчить наше состояние, и тогда, глядя на нее, каждый из нас начинал ощущать себя по-новому мужчиной.

Мгер же буквально гнал нас вперед силой, чуть ли не избивая прикладом и ругаясь последними словами так, что давно потухшая в душе ярость начинала заново искриться, грозя в ответ применением оружия. Но он, не обращая на это внимания, все гнал и гнал нас вперед, уводя от опасности.

Было совсем уже темно, холодная прозрачно-звездная ночь скрыла очертания гор. Мы шли втроем, не имея понятия где находимся и насколько оторвались от своих, но как-то неуловимо чувствовалось приближение знакомых мест. Лева продолжал ложиться на лед и просить, чтобы мы его оставили, мы продолжали его поднимать, ничему не удивляясь. Не удивляясь тому, что Борис, оказывается, ходит по мерзлоте в рваных носках без сапог, неизвестно где потеряв их.

Ну вот и подбитый трактор — наш погранично-межевой знак, и горевший в закутке костер постовиков! Увязая в снегу, мы подходим к ним, они смотрят на нас с жалостью и ужасом. Уже в пятом часу утра все трое мы буквально скатились вниз по лесистому склону ущелья прямо на крышу нашего блиндажа. Все, кто был в нем — Арно, Вадик, Жора, — кинулись к нам, плача от радости. Плакал и я, не чаявший увидеть их живыми. И сон, тяжелый, как дурманящий наркотик, навалился на очугуневшее сознание. Серое хмурое утро принесло горькое известие: на операционном столе умер Сашик. Комбат Шура, посеревший и постаревший за одну ночь, тем же утром построил нас — для чего, куда?! ТУДА, ОТКУДА МЫ ВЕРНУЛИСЬ! На ту территорию, которую, сами того не ведая, освободили!

Да, так оно и было на самом деле. Вся утерянная нами еще с декабря прошлого года территория, с бывшей базовой стоянкой нашего лагеря, вернулась обратно! Не снежные вершины Мровдага, а куполообразные холмы Гек-тепе становились отныне нашей границей и опорой, а это значит, что все было не напрасно!

И уже шагая снова с друзьями, по все той же дороге, я как бы заново прокручивал в памяти детали военной операции.

Нанесли ли мы урон врагу огневым ударом своих ПТУРСов?

Вне всякого сомнения. И, быть может, гораздо больший, нежели наши потери.

Отступили ли мы так, что не предоставили врагу возможности реализовать свое преимущество, перекрыв нам путь отхода?

Да, именно так мы и отступили.

Сумели ли мы покинуть поле боя не разгромленными до максимальных потерь в живой силе, не оставив врагу своих убитых и раненых?

Да, сумели. И души наших погибших друзей могли быть спокойны: мы возвращались на ту землю, за которую они заплатили своими жизнями.

Возвращались!

Вместо эпилога

Уже сидя на голубых холмах Гек-тепе, мы узнали: отчасти благодаря нашему дерзкому, обманному маневру на Геташен, вынудившему врага оттянуть туда свои силы, отряду Манвела удалось взять Талиш — самую крайнюю населенную точку Северного Карабаха. Развивая успех, его бойцы спустя некоторое время с боем заняли село Мадахис — ключевой пункт части Равнинного Карабаха, по сути завершая победоносное освобождение Мардакертского района за считанные дни до заключения договора о временном — по сей день — перемирии.

Так возвращался желанный мир на многострадальную землю древнего Арцаха...

ИСТОЧНИКИ: aniv.ru ;artofwar.ru

Категория: Это было... | Просмотров: 1058 | Добавил: ANA | Теги: Черные цветы Гюлистана | Рейтинг: 5.0/1
Share |
Всего комментариев: 0
Добавлять комментарии могут только зарегистрированные пользователи.
[ Регистрация | Вход ]
АРМЯНСКИЙ ХЛЕБ

Календарь
«  Июнь 2011  »
ПнВтСрЧтПтСбВс
  12345
6789101112
13141516171819
20212223242526
27282930

Поиск

АРМ.КЛАВИАТУРА

АРМ.ФИЛЬМЫ ОНЛАЙН

АРМЯНСКАЯ КУХНЯ

Читаем

Скачай книгу

ПРИГЛАШАЮ ПОСЕТИТЬ
Welcome on MerHayrenik.narod.ru: music, video, lyrics with chords, arts, history, literature, news, humor and more!






Архив записей

Copyright MyCorp © 2024 Бесплатный хостинг uCoz