И спасти захочешь друга,
Да не выдумаешь как.

Поздним вечером 10 ноября 1982 года мы узнали, что в квартирах Э.Г.Аветяна, Г.П.Хомизури и Р.А.Папаяна идут обыски, а на следующий день – что они арестованы. Невозможно забыть, какая была растерянность, тревога, чувство вины: они - там, а мы – здесь... И дальше – все по известному диссидентскому сценарию: длительное следствие, редкие свидания, суд, приговор, лагерь на станции Потьма, в Мордовии.

Наверное, меньше всех были удивлены и расстроены они сами – свою судьбу они выбирали сознательно, с открытыми глазами.

БУДУЩЕМУ ИСТОРИКУ НАШЕЙ СТРАНЫ БУДЕТ, ВЕРОЯТНО, ЛЕГЧЕ, ЧЕМ НАМ, современникам, разобраться в том, чем было диссидентское движение - какими причинами вызывалось, кто и по каким мотивам в нем участвовал. Здесь хочу напомнить лишь старую мысль Петра Чаадаева: самый большой патриотизм состоит в диссидентстве.

Для Р.Папаяна самым, наверное, главным было его решение встать между одиноким, униженным, незащищенным - в условиях отсутствия общества - человеком и нецивилизованным, тоталитарным Левиафаном.

Но меньше всего в Р.П. было ожесточения борьбы – он обладал неиссякаемым жизнелюбием, удивительной витальностью, большой жизненной силой, и, что самое, может быть, удивительное, не за счет приспособляемости (был бы приспособленцем, не стал бы диссидентом), и поэтому, к счастью, он выжил в условиях, где многие ломаются, сдаются, опустошаются душой. У него это шло за счет большой и подлинной незлобивости, терпимости, какой-то внеличностной, абсолютной доброжелательности, доброты. Терпимо, с пониманием (хотя и не без юмора – сочетание для него типичное) отнесся он через десятилетия и к своему бывшему следователю, когда тот обратился к Папаяну, уже председателю комиссии парламента РА по правам человека, по поводу защиты своих - скорее всего, человеческих - прав...

И его, и других, кто был виноват перед ним, Р. Папаян простил не только легко, но – из принципа. И это качество было не только его природной, от рождения данной чертой – оно было вполне отрефлексировано. Это очень заметно в одной из его последних статей – "Размышления вокруг одной Пушкинской строки". Там он пишет прямо и недвусмысленно: прощение – одно из стержневых понятий христианства. Не смирение, не кротость, не благодать – он выделил здесь прощение.

Это редкость у нас (как и во все времена) – жить в согласии с декларируемыми тобой принципами.

Статья эта, конечно, филологическая, да он и был филологом (правда, не в пример многим – с широчайшими интересами) – по образованию, по одной из сильнейших своих склонностей. Тут ему, можно сказать, повезло – после окончания филфака Ереванского университета, в тартусской аспирантуре, его учителем стал сам легендарный ЮрМих – Юрий Михайлович Лотман. Но, думаю, так везет лишь хорошим ученикам – плохому ученику безразлично, какие у него учителя.

Потом шутили: дескать, диссидентству его выучили там, в рассаднике вольнодумства, в Тарту. Думаю, это не так - больше научился стиховедению, основной своей филологической специальности. А к диссидентству он и сам был более чем готов – по другой своей, тоже могучей склонности – стремлению к свободе и справедливости. Думаю, он был из тех редких людей, которые демократичны по своей натуре, а не потому, что в какие-то эпохи это становится "правильным".

ВООБЩЕ ОН БЫЛ УДИВИТЕЛЬНО РАЗНОСТОРОНЕН, ТАЛАНТЛИВ, ОДАРЕН. Руки имел золотые. Обладал глубокой музыкальностью – сочинял музыку, прекрасно играл на фортепиано, задушевно – на гитаре. Часто собираясь в молодые годы, мы все вместе пели под его гитару. В основном, конечно, Окуджаву, чьи песни стали в 60-е своеобразным фольклором интеллигенции.

Рафаел Папаян стал первым и, насколько знаю, единственным переводчиком Булата Окуджавы на армянский, родной язык матери поэта. Греет душу сознание, что они встретились в Ереване и Папаян читал автору свои переводы.

Чаще других пели:

На смену декабрям приходят январи...

И русские стихи, и армянские переводы Окуджавы можно петь на ту же самую мелодию: переводы Папаяна отвечают принципу эквилинеарности – в каждой их строке столько же слогов, сколько и в строке оригинала.

Он вообще много переводил. В лагере перевел (выжил еще и потому, что занимался своим делом) и впоследствии издал поэзию Мецаренца и поэму Севака "Несмолкаемая колокольня". Его всегдашняя энергия, казалось, удесятерилась в последние годы его жизни. Он, казалось, жил наперегонки со своей болезнью – больше, чем всегда, сочинял музыку, писал, читал, переводил, издавал: Тютчев и Окуджава на армянском, Паруйр Севак на русском (с удивительными филологическими его комментариями), антология армянской поэзии на русском. И много-много стихов его собственных... Очень показательно для него, что он все это тут же читал – жене, сестрам и брату, друзьям и знакомым, кто приходил. Он переборол свою болезнь, превозмог слабость и недомогание, остался самим собой до конца. Я склоняю голову перед непоказным, очень скромным, почти деловитым его мужеством.

...И вот опять декабрь – один из тех, которым на смену приходят январи. Третий раз день рождения Рафаела Папаяна мы отмечаем без него. Но есть, думаю, люди, самый факт рождения и жизни которых столь значителен, что даже смерть не в силах перечеркнуть его.

Наталья АБРАМЯН

http://www.golosarmenii.am/ru/20351/culture/23801/