Разбросанные по миру после резни и геноцида 1894-1923 гг. армяне стали тянуться к исторической родине. Постепенно и боязливо. В репатриации советская власть обнаружила большие потенциальные возможности для пропаганды и агитации в пользу социализма. Организованная репатриация проходила в три этапа. Первый пришелся на 1921-1936 гг. — в Армению переехали более 42 тысяч соотечественников. Второй этап — это 1946-1949 гг., тогда страна приняла 90 тысяч человек. В 1950 г. индивидуально приехали еще свыше 4 тысяч.

Наконец уже в эпоху торжества социализма, в 1962-1982 гг., удалось возвратить еще около 32 тысяч. Абсолютное большинство соотечественников приехали в Армению прежде всего из патриотических соображений и искренне мечтали возродить историческую родину. Известную роль сыграла, конечно, и пропаганда чуть ли не о земном рае под социалистическим солнцем.

Однако советская родина встретила армян сурово и жестко. Многие почувствовали обман с первых же дней — действительность не имела ничего общего с пропагандистскими посулами. Разумеется, часть репатриантов смогла интегрироваться, но чувство горького разочарования никогда их не оставляло. Не говоря о тех, кто был репрессирован и услан в Сибирь и Алтайский край. Помнится старик-ахпар, этакий коробейник, многие годы промышлявший у школы N 55 им.Чехова продажей фирменной жевательной резинки — в 50-е годы редчайшего продукта западной цивилизации. Он вкладывал "товар” на дрожащей изуродованной руке и каждую сделку сопровождал краткой и емкой сентенцией на ахпарском языке типа "е...л я дым того парохода, который меня забросил в эту страну”. Вариантов было много. Как и покупателей: хотелось вкусно пожевать и услышать правдивое слово ахпара-диссидента...
Соотечественники привнесли в серо-коммунистические будни приятное разнообразие в одежде, кухне, нравах. Вплоть до утреннего черного кофе. и т.д. И, конечно же, в разных сферах искусства. Артисты, музыканты, исполнители. Среди них оказались эстрадные певцы Жак ДУВАЛЯН (1920-2008) и Жан ТАТЛЯН (1943), которым удалось едва ли не с первых нот стать любимцами вначале ереванской, а потом и союзной публики. Оба стали звездами советской эстрады. И оба покинули СССР на пике славы и взлете артистической карьеры. Они имели все, о чем мог мечтать советский эстрадный певец, но... Но чего-то им не хватало. Очевидно, той самой свободы, о которой в стране знали понаслышке. Хронологически первым в советскую страну попал Жан Татлян. Здесь он стал певцом, познал славу и обрел популярность... Позже уже достаточно известным певцом в Армению репатриировался Жак Дувалян... Их судьбы в разной степени типично хрестоматийные для армян-репатриантов. Как вообще сложилась жизнь репатриантов, общественности неизвестно, хотя не исключено, что определенные этнологические исследования и проводились. Жан Татлян рассказывает о себе сам.

"Я БЫЛ НЕВЫЕЗДНОЙ ПЕВЕЦ”

Мне становится теплее, когда я могу рассказывать о своих родителях. Корни свои нельзя забывать, хотя в моих воспоминаниях много и горечи. Когда мы приехали в Ереван, мне было всего 5 лет. Я помню, как отец продавал свой бизнес и дом в Греции перед репатриацией.
Отец исколесил весь земной шар. В начале 20-х годов у него была обувная фабрика, и он был патриотом до такой степени, что ставил слово "Армения” как логотип своей обуви. И когда пришли большевики, а с ними хаос и революция, он все бросил, взял дипломат, драгоценности — и на пароход. 40 суток плыл до Марселя. Отец видел многие страны, был очень общительным, говорил на разных языках. У отца было трое детей, я самый младший. Когда я родился, отцу было 56 лет. И он меня воспитывал так: "Сын мой, хай эс цнвел — хай кмернес”. Историю свою, культуру, язык — все нужно знать, но никогда не опускаться до примитивного шовинизма.
Моя мать, царствие ей небесное, была восьмилетней девчонкой, когда турки резали армян. Она мне рассказывала, как толпа бежала к Средиземному морю, а турки на лошадях все гнали их, гнали и саблями рубили головы. И в этой толпе бежала моя мать. Тех, кто выжил и дошел до моря, спасли греки, которые их встречали на своих кораблях и лодках. Родня отца тоже родом из Турции, из города Афьон Карасар, и тоже бежала в Грецию, в Салоники. Отец приехал туда и искал в этом хаосе своих. Он отыскал мать, сестру, а вскоре познакомился с моей мамой.
А в 1947 году все мы репатриировались, стали ахпарами, как тогда говорили. Во-первых, подействовала сталинская пропаганда. Он послал во все армянские диаспоры мира своих эмиссаров, которые призывали людей ехать в Армению. Ему это нужно было, чтобы всему миру показать, как мощен Советский Союз, какое счастливое будущее ждет всех при социализме. Но когда мы приехали, оказались чужими среди местных. Быт, нравы, вкусы, даже язык — абсолютно все отличалось. Приезжали-то очень разные люди: и бедные, и те, кого преследовали в странах, откуда они репатриировались. Но в основном-то репатрианты приезжали богатые, преуспевающие, продавшие недвижимость и бизнес за копейки — потому что уезжающих было очень много. А в Ереване им полагалось по талонам 500 граммов хлеба на человека. А потом многие попали вместо Армении в Сибирь — после того как стали рассказывать, как живут люди за границей. Ребят призывного возраста не брали в армию — они могли разложить Советскую Армию такими рассказами. Мост Победы в Ереване — если бы он мог говорить, он бы рассказал, сколько приезжих армян бросались с него, покончив с собой. Это была страшная жизнь.
Я, как говорят англичане, self made man, человек, который сам себя сделал. Музыка у меня буквально из ушей лилась. Но детство у меня было бедное и кочевое: когда мы репатриировались, отцу было за 60, мать болела, у нее началась депрессия, и врач велел ей сменить климат и уехать к морю. В 1956 году мы переехали в Сухуми. Такая жизнь дала мне хорошую жизненную школу. Сегодня я жизнелюб и оптимист — я ценю каждый миг, каждый день, когда солнце светит.
А тогда я учился в сухумской армянской школе (поэтому я сегодня неплохо говорю по-армянски и тексты пишу на родном языке) и участвовал в самодеятельности. Знаете, некоторых детей линейкой по пальцам бьют, чтобы заставить заниматься музыкой, а я мечтал об этом. Но дома не было для этого возможности, и я, подработав в школьные каникулы, купил за 10 рублей гитару и пошел в Сухумскую филармонию. Я ведь даже музыкальной школы не окончил, когда меня, самоучку, приняли в филармонию. Работал гитаристом в квартете, а по совместительству исполнял несколько песен как певец. Каждое мое выступление вызывало бурю оваций у публики. Успех был больше, чем у официального солиста с консерваторским образованием. Я даже помню армянина из Баку по фамилии Антонян, который показал мне первый аккорд на гитаре — он работал там.
Потом поехал в Киев учиться в эстрадную студию, которую только открыли. Вот туда на гастроли и приехал Государственный джаз-оркестр Армении. Закончил Киевское эстрадное училище, в восемнадцать стал солистом Государственного джаза Армении — мой друг певец Жак Дувалян меня рекомендовал руководителю оркестра Константину Орбеляну. Я пришел с гитарой на прослушивание, спел несколько песен, и меня позвали на гастроли по Украине. Мне было 19 лет, а я уже заканчивал второе отделение концерта песнями Бабаджаняна и Орбеляна. Я был начинающим певцом, и для меня честью было петь песни Бабаджаняна. Но Арно сам выбирал исполнителя. Я спел все его песни, первый исполнил "Лучший город земли”, а через год Муслим Магомаев перепел эту песню. Жена Арно Тереза предпочитала голос и пение Магомаева, а Арно — мое.
Я выступал при "Ленконцерте” до конца 70-х годов, все мои главные хиты написаны в это время: "Осенний свет”, "Воздушные замки”, "Бумажный голубь”, "Осенние следы”, "Ты поверь”... Когда я сдавал программы худсовету, многие готовы были голосовать против. Спрашивали меня: почему-де ты не хочешь петь песни советских композиторов? Я отвечал, что сам пишу песни, приводил в пример французских шансонье. А мне: мы не во Франции, мы в Советском Союзе. Потом сделали одолжение: позволили петь в одном отделении свои песни, во втором — песни советские. Я, упрямый армянин, все сопротивлялся... У меня был принцип: почему я не могу петь собственные песни, если народу они нравятся?
Тогда все большие города — Киев, Москва, Ленинград — были вообще закрыты, получить там прописку было невозможно. Я бывал на гастролях со своим оркестром в Москве, но когда приехал в Ленинград, влюбился в этот город.

Я был невыездной певец — никогда не пел так называемых "идеологических песен”, не любил подстраиваться, всегда был искренен со своими слушателями. И меня прятали и никуда не выпускали. Да, я был очень популярен в 60 -70-е годы, и в то же время меня душили со всех сторон. Все мои песни о любви. Иные же мои коллеги только благодаря партийной теме и пробились на музыкальный Олимп. Когда у меня на Западе спрашивали, что такое Советский Союз, я приводил в пример следующий образ. Представьте себе толпу людей из 200 миллионов голов. Все они одного роста, стоят ровно, похожи на океан во время штиля. А посередине толпы установлен стержень-лезвие, который медленно вращается. Только чья-либо голова (а это талант, индивидуальность, личность) вылезет из толпы — лезвие тут же отсекает ее. А мне в ответ: "Вы же там стали популярным”. Да, но мне надоело ловчить, чтобы, заметив лезвие, пригнуться. Я захотел быть свободным от толпы и дышать не по указке сверху.
В 1968 году меня наказали, как формулировали газеты, "за недостойное советского артиста поведение”. На год были отменены гастроли по СССР. Все произошло из-за того, что я не поладил с директрисой Орловской филармонии — легендарной бандершей советской эстрады. Она потребовала от меня дать дополнительный концерт 30 декабря, но в этом случае 16 музыкантов моего оркестра не успевали вернуться домой в Ленинград на Новый год. Она не подала нам автобус к гостинице, послала вдогонку письма в инстанции. Там говорилось, что я веду себя развязно — хожу по сцене с микрофоном в руках и — о Боже! — разговариваю с публикой. Эту волну подхватили газеты: "Зарвавшаяся звезда!”.
Наверное, у меня в генах сидело ощущение свободы. Ведь в СССР из Греции меня привезли в пятилетнем возрасте. С колыбели я был свободным человеком. И этого чувства свободы мне не хватало в Союзе. Когда я уехал из страны, появился приказ сверху, чтобы в фонотеках размагнитили все мои записи. А мое имя запретили упоминать, словно и не жил, и не пел. Но я рад, что, несмотря на запреты и цензурные клещи, меня помнят слушатели.
Мой сольный концерт тогда стоил 39 рублей, авторских гонораров за месяц набегало больше тысячи рублей. По тем временам — просто сумасшедшие деньги. Я был в первой десятке самых высокооплачиваемых авторов. У меня было все, о чем другие даже и не мечтали: лучшие машины, даже личный большой катер. Но все эти материальные ценности не имеют значения, когда нет главного — свободы.
Я никогда не любил тусовки, всегда был один в поле воин, шел своей дорогой. Это не нравилось: чужак, гордый. Ярлык можно любой навесить. Был белой вороной, в общем. Я и сейчас такой же одиночка, не участвую в так называемом шоу-бизнесе. Не пою под фонограмму, просто не умею, бездарный я человек!
В СССР оставалась мама, но она была мудрой женщиной. Узнав о моем решении, сказала: "Уезжай, если ты считаешь, что тебе за границей будет лучше”. Я даже на похороны ее не смог приехать, потому что тогда пришлось бы покупать билет в один конец.
Когда приехал в Россию после перерыва, одна женщина сказала: "Я вас так любила, а узнав, что уехали, осуждала. И только много лет спустя поняла, что вы поступили правильно”. Теперь есть люди, которые осуждают, что вернулся. Я в шутку говорю, что им понадобится еще 19 лет, чтобы понять.

Я уехал в Париж. После больших сцен, после оркестра я взял гитару и поменял свой репертуар. Я стал работать в русских варьете в Париже. Таким образом зарабатывал на свой кусок бифштекса. Я начал все сначала. Одновременно с работой в кабаре "Распутин” я работал в кабаре "Московская звезда”, а это большая привилегия для артиста. Я стал зарабатывать больше, чем средний француз. Потом началась концертная деятельность, поездки по разным странам. Кроме этого, я занимался бизнесом, у меня был ресторан "Две гитары” в центре Парижа возле Триумфальной Арки. Было трудно. Я не гнушался никакой работы. Конечно, о своих песнях и о советских шлягерах там пришлось забыть. Мой репертуар состоял в основном из народных — русских, украинских, греческих, армянских и цыганских песен. Это хорошая школа и блестящая практика для голоса. Никаких комплексов по этому поводу у меня не было, хотя в СССР с усмешкой говорили, что я стал "кабацкой звездой”. Но, между прочим, в таких же кабаре и ночных клубах, а по-нашему — "в кабаках” пели и Фрэнк Синатра, и Элла Фицджеральд, и Луи Армстронг.
Потом, в начале семидесятых, я открыл ресторан в центре Нью-Йорка и назвал его "Санкт-Петербург” в честь моего любимого города. Но тогда он еще был Ленинград.
Я заключил пятилетний контракт с одним из лучших казино Лас-Вегаса "Империал Палас”, согласно которому должен был петь 180 дней в году. Там я познакомился с легендарными звездами: Синатрой, Томом Джонсом, Шер. Потрясающие мастера! На сцене они короли, а в обычной жизни — простые и приятные люди. Мы даже подружились. По выходным дням ходили друг к другу в гости. Но, несмотря на радужные перспективы, я отказался от контракта. Дело в том, что в Лас-Вегасе губительный для певцов климат. Пустыня, сухость, жара... В помещении себя чувствовал нормально, но стоило выйти из отеля, как начинал задыхаться. Угроза потерять голос, появившиеся проблемы со здоровьем были страшнее, чем потеря денег, которые я зарабатывал в США.
Я пою на шести языках, и не просто зазубрив текст — я свободно владею этими языками. Я люблю языки. Говорю на шести языках: армянском, греческом, русском, французском, английском, турецком. Когда приехал во Францию, ничего, кроме "шерше ля фам”, сказать не мог. А спустя какое-то время уже свободно изъяснялся с друзьями на французском языке.
Есть разные языки, но песни от сердца и для сердца слушатели любых стран поймут всегда. Я начал работать с французскими, английскими, американскими поэтами. Написал, например, балладу "Сколько дорог” на французском языке, которую считаю лучшей в своем репертуаре. У меня выпущено несколько дисков на французском и английском языках. Музыку пишу сам, а слова — с партнерами. Не потому, что плохо знаю языки — ими я хорошо владею. Чтобы сочинить песню, надо создать образ, что я и делаю. А соавторы "шлифуют” мои тексты. Я могу вернуться на российскую сцену так же, как на американскую, французскую или канадскую.
У меня двойное гражданство — России и Франции. Сейчас живу вместе с семьей в Санкт-Петербурге. В городе фонарей и туманов. Я вообще обожаю северные страны. Люблю туман, пасмурную погоду, дождь. Я, скорее всего, гражданин мира. Родился в Греции, в армянской семье. В пятилетнем возрасте приехал в советскую Армению, потом жил в Ленинграде, Киеве, эмигрировав, 30 лет прожил во Франции. Так кто же я? Вам виднее. Именно в контексте обвинения мне в лицо были брошены слова: "Да вы космополит, Жан Арутюнович!” Кстати, это слово в годы моей молодости было почти синонимом понятия "враг народа”. К счастью, нынче ситуация изменилась. Все идет к тому, чтобы преодолеть отчуждение между странами и нациями, чтобы люди могли стать более открытыми.
Последний раз я пел в Ереване в 1964 году. В 1970-м осенью приехал попрощаться с Арменией перед отъездом. Вернулся только спустя 36 лет — спеть на концерте, посвященном 8 марта. Приехав, пережил извержение вулкана: эмоции, чувства, воспоминания — и теплые, и горестные, и жгучие — все во мне кипело. Я проехал по местам моего детства, я впервые увидел памятник Майр Айастан. Видел памятник Арно Бабаджаняну, которого очень хорошо знал. Думаю, в этой скульптуре выражено все — не только его характерная внешность, но и состояние души, его юмор. Не понимаю, почему этот памятник вызвал протесты у граждан. Сейчас это совсем другая страна. Я уезжал с родины, а приехал иностранцем. Конечно, приятно видеть, что народ не чужд маленьких радостей — всех этих кафе, ресторанов, но разница в уровне жизни богатых и бедных в маленькой стране выглядит особенно контрастно.
О себе я всегда говорил, что не пою, не выступаю, а работаю. Так что работа такая. И до сих пор "каким ты был, таким остался”... Я всю жизнь искал справедливости и любви. Ищу и до сих пор. Правда, энтузиазма поубавилось. Но я по-прежнему верю. И жду...

От "НВ”. В этом году Жан Татлян отмечает свой 70-летний юбилей. Несмотря на возраст, он ведет активную концертную деятельность, часто и с успехом гастролирует по бывшим республикам Союза и, бывало, удивляется, почему его не зовут в Армению.

ЖАК ДУВАЛЯН - АРМЯНСКИЙ "ФРАНЦУЗ”

Жак родился в Алеппо, гле осели его родители, еле унесшие ноги от турок. Жизнь была достаточно успешной, но все же они предпочли перебраться из Сирии в Париж. Жаку тогда было всего пять лет, и он с ходу интегрировался в парижскую жизнь. Ходил в школу и постоянно мурлыкал под нос французские и армянские песенки. Впрочем, явные способности проявились почему-то к точным наукам, и отрок стал мечтать о математике. Финансовые трудности заставили бросить школу и начать трудовую деятельность. Вскоре он исполнял песни, собственноручно написанные. Фортуна повернулась к Жаку лицом — он начал петь в кафе. Обычное творческое начало едва ли не всех французских шансонье. Слухи о смуглом и симпатичном певце распространились далеко за границы аррондисмана. В начале 40-х годов он привлек внимание Азнавура, Гарваренца и цыганского певца Джанго. Карьера Жака развивалась стремительно настолько, насколько позволял оккупационный режим.
После того как немцы были изгнаны, голос Жака зазвучал уверенней — он начал давать концерты. Приобрел популярность со всеми вытекающими последствиями. Все как у людей. Но тут... Неизвестно, какая его укусила муха, — в 1954 году он в одночасье переехал в Армению. Индивидуально. Вроде бы хотел заняться астрофизикой, ведь Виктором Амбарцумяном и Бюраканом тогда чрезвычайно гордились все армяне, включая диаспору. Но что-то у Жака с астрономией не заладилось. Зато с пением все пошло как по маслу. Вначале поработал недолго в ереванских ресторанах, а в 1956 г. Константин Орбелян, сам недавно только ставший дирижером и художественным руководителем Госэстрадного оркестра, взял "француза” к себе.
Успех был оглушительным. Жак обаял публику сразу и навсегда. Он был элегантен, энергичен, баритоном пел на французском и армянском. А как стильно, не по-нашему был одет! Зал, особенно женщины, сходили с ума от его парижского шарма. Люди валили валом. Вспоминает заслуженный артист Арм.ССР, руководитель известного в 50-60-х годах ансамбля "Под небом Армении” Эдуард Багдасарян: "В то время все мы, эстрадные певцы, вели себя на сцене как крепостные артисты — крепко, практически без движения стояли перед микрофоном. Только иногда оживляли пение руками. И все. Жак был для советской эстрады настоящим открытием: он ходил по сцене с микрофоном, чуть ли не бегал, когда считал нужным, пританцовывал, садился на стул, снимал пиджак, вешал на спинку стула и т.д. Совершенная свобода без всяких заморочек. Это была настоящая сенсация. Попробовали и мы кое-что перенять — запретили. Назвали низкопоклонством, чуждыми нравами и т.д. Но Жаку все прощали. Публике это очень нравилось, он завоевал людей. А еще немалую роль играл его акцент: он замечательно грассировал во французских песнях, это понятно, но и в армянских, даже в русских”.
Оркестр Орбеляна интенсивно гастролировал по Союзу — Жан Дувалян всегда был гвоздем программы и самым ударным исполнителем. В 1959 году его пригласил в свой инструментальный ансамбль Юрий Саульский. Жак пел замечательные западные хиты того времени: "О, Париж”, "Большие бульвары”, "Кумбачера”, "Жизабель”, "Мамба”. Он был первым в СССР исполнителем знаменитой в мире песни "Опавшие листья” Превера и Косма. Слушатели задыхались от восторга, зал зашкаливало. Со сцены буквально веяло тлетворным Западом. Разумеется, он пел и свои песни, и, конечно, армянские. "Звучи, моя гитара” и "ґіХсіЩЫіЭ чбХбубн” Бабаджаняна, "Ереван в моем сердце” и "О, Ереван” Орбеляна, "По улицам Еревана” Аджемяна. Не просто пел — играл. На артистические способности Жака обратили внимание и киношники — его сняли в фильмах "Кольца славы” и "Две жизни”. Каждая "ереванская” песня заставляла вживую ощущать аромат города, его запах и настроение. Эти ощущения возникают каждый раз, когда слышен голос Дуваляна. К сожалению, в наше время чрезвычайно редко.
В 60-х ему стало неуютно: советский образ жизни надоел по полной. Он понял — все, баста. Последним толчком стал концерт в Одессе. Там к Жаку подошел гэбист и недвусмысленно потребовал выкинуть из программы еврейские песни, к тому же исполняемые на идиш. Жак рассмеялся: "А что, немцы уже в городе?” Шутку не простили — внимание людей в штатском он стал чувствовать кожей. Друзья резонно посоветовали уехать. Во избежание. Жак имитировал потерю голоса и при содействии Азнавура в 1965-м вернулся в Париж. В Париже почему-то уже не пел, но зато основал вокальную школу. (Кстати, уехавшему из СССР Татляну Дувалян предоставил кров в Париже, пока тот устраивался.) В конце 80-х гг. в жизни Жака Дуваляна произошел знаменательный случай. Вдруг из небытия он получил весточку от женщины, с которой у него в советской стране случился "гранд амур”. Это была Нелли — главный балетмейстер Бакинского оперного театра. Во время армянских погромов она бежала с дочерью из интернациональной столицы. Каким-то невероятным образом им удалось найти друг друга. Нелли стала женой Жака. Они счастливо прожили вместе до самой смерти певца. 19 марта 2008 года Жак Дувалян был похоронен в пригороде Парижа Кламаре. Щепотку праха развеяли в саду "Аллея Воспоминаний”. Это была его последняя просьба.
Подготовили
Карэн МИКАЭЛЯН
и Ева КАЗАРЯН

На снимках: Жан Татлян - кумир советских женщин; тот самый пароход, дым которого видел продавец жвачек; Жак Дувалян с подругой и Азнавуром; неразлучный с гитарой Дувалян в Париже; Татлян, снимок 2005 года

http://www.nv.am