 Страна отметила День армии. Всенародно отметила, торжественно, потому что весь народ замечательно помнит, какие у нас "добрые, миролюбивые” соседи и что нам грозит, если армия будет не та...
Наша армия мужала не на полях учений, а в жестоком бою. Она родилась стихийно, в горячке лихого времени и уже имеет свою победную ратную историю. Часть этой истории - полагаем, небольшая часть - нашла отражение в литературе, в кино. Предлагаем несколько рассказов писателя Ашота БЕГЛАРЯНА, чья талантливая книга "Звездный Мальчик” вышла недавно в издательстве "Антарес”. Это невыдуманные рассказы — в основе каждого из них подлинные события, лица войны. Заметим, автор - участник этой войны, он предельно искренен, ему веришь. Так что рекомендуем почитать, книга того стоит...
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Бои, жестокие и кровопролитные, с каждым днем принимали все более упорный характер: села в Мардакертском районе Нагорного Карабаха порой в течение одних суток несколько раз переходили из рук в руки. Лето 92-го стало тяжелейшим периодом, когда многое решал случай. Линия фронта была размыта, на передовой все перемешалось: противники, часто будучи не в силах или не имея достаточно времени, чтобы четко определить, где свои, а где враг, попадали в окружение и напарывались на засады. Случалось даже, что два своих же подразделения по неведению перестреливались час-другой... Но страшнее и, пожалуй, еще страннее и нелепее (впрочем, война сама по себе — это переплетение парадоксов, крайностей и абсурда) было то, что противники не различались по своему обмундированию...
Готовясь к наступлению, вторая отдельная карабахская рота отправила разведчиков для изучения местности. Мовсес Шахмурадян, самый опытный из них, пошел впереди своих товарищей...
Он очнулся и тут же ощутил режущую боль под левой ключицей. "Жив” — скорее удивился, чем обрадовался он и попытался поднять голову, но не сумел. В ушах невыносимо звенело, тошнотворно-кровавый рассол во рту вызывал мучительную жажду. С трудом повернул затекшую шею: пожухлая трава вокруг была залита кровью... Тут со всей яркостью представилась ему недавняя стычка. Вражеские разведчики появились из густого орешника неожиданно близко. Их было двое — в таких же защитного цвета "афганках”, как он сам, отличить от своих было практически невозможно. Опасаясь ошибки, он крикнул: "Пароль!” Те молча переглянулись и... спустили курки. Раненый, он успел прыгнуть за ближайший бугор и, превозмогая боль, открыть ответный огонь. Бой длился минут пять. За это время он успел расстрелять все патроны. Когда опустел последний из двух запасных магазинов, пустил в ход гранаты — все до одной, — ему казалось, что через минуту все равно умрет от раны. С разрывом последней гранаты наступила мертвая тишина. Затем все вдруг исчезло...
Он достал из подсумка комок ваты и наложил его на свербящую рану. От кислого запаха крови мутился рассудок. "Если что, живым не сдамся”, — подумал он, прижимая к груди еще не остывший автомат. Немеющими пальцами нащупал во внутреннем кармане куртки то, что хранил как зеницу ока, — последний патрон. Последнюю надежду на спасение, избавление от плена. Сейчас он, конечно, понимал, как трудно будет решиться на это...
Нечто похожее произошло неделю назад при возвращении с вылазки в тыл противника. Разведчиков засекли: еле вырвавшись из окружения и чувствуя сзади горячее дыхание противника, они вынуждены были оставить раненого товарища — Меружана, которого долго тащили. Мрачное предчувствие заставило Мовсеса через минуту вернуться к раненому, спрятанному в овражке. Вернуться, с тем чтобы прикончить его: мысль о том, что его близкий друг может оказаться в руках у остервенелого врага, леденила ему сердце — солдаты противника нередко глумились даже над мертвыми... Но рука дрогнула...
— Я не смогу этого сделать, — протягивая Меружану гранату, сказал он. — Возьми, подорвешься вместе с ними, когда уже другого выхода не будет... Постарайся продержаться, я обязательно приду за тобой вместе с подкреплением...
Тогда обошлось — уже глубокой ночью полумертвого озябшего бойца удалось вынести с поля боя и спасти. Теперь же то, что он предлагал с хладнокровием палача другу, ему, возможно, предстояло сделать по отношению к самому себе.
— Ничего, скоро наши пойдут в наступление, — отправляя патрон в патронник, успокаивал он себя. — Тысячу раз был прав ты, старый капитан, вдалбливая нам в головы, что война больше всего не терпит легкомыслия: зачем нужно было соваться вперед, тем более в такой день?! А еще, бывалый наш ротный, только сейчас дошел до меня смысл твоего сравнения солдата на поле боя с охотником: "Одного зверя необходимо терпеливо караулить, другого нужно решительно и неотступно преследовать, третьего же, наоборот, надо остерегаться, стараясь не попадаться ему на пути, иначе самому беды не миновать...”
Раненый прислушался, борясь с чуть унявшимся звоном в ушах. Кругом вроде было тихо, и лишь где-то в стороне, далеко за холмами, грохотала канонада. "Неужели я их укокошил, — гадал он. — А может, выжидают, сволочи... Надо было сразу, как они, — стрелять без лишних церемоний”.
Вдруг кто-то воровато прикоснулся — он очнулся. Рядом никого не было — лишь на заросшей щеке трепетал сорванный ветром с кустарника сухой лист.
Мучительно хотелось пить. Стараясь не делать лишних движений, чтобы не причинять себе новой боли, он отстегнул от ремня фляжку и с жадностью вобрал в полость рта теплой, невкусной и неприятной воды. Не глотая ее — бойцы, как нехитрый урок, давно уже усвоили, что пить с открытой раной категорически нельзя, — долго полоскал рот, стремясь достать все его уголки, с наслаждением, стараясь не проронить и капли, растер намоченным пальцем губы и выдохнул воду обратно в скудную солдатскую емкость... Грозившая в любой миг обернуться ядом, обычная вода для него, беспомощного и неподвижного, имела теперь цену золота.
"Вот когда человек в полной мере осознает зависимость свою от внешней среды. Впрочем, если верить тому, что процентов на семьдесят он состоит из воды, все становится понятным. Человек — как некий резервуар, не стеклянный, железный или глиняный, а сплетенный густо из живых нервов, которые нуждаются в постоянном поливе. В противном случае они, ноя, умирают. Эх, превратиться бы сейчас в лужу, просочиться в землю или же испариться медленно и тихо, без боли и страданий, под лучами солнца!.. Уйти меж пальцев трусливого врага, когда тот, подло выждав, пока он полностью обессилеет, наконец приблизится. Увы...”
Вдруг неподалеку раздался отчетливый сухой треск. "Все... — подумал он, медленно кладя палец на курок. — Живым не сдамся!..”
Свой день рождения Мовсес Шахмурадян отмечал в военном госпитале. Его подобрали подоспевшие карабахские разведчики.
ЛОВУШКА СМЕРТИ
— Чувствую кисть и каждый палец в отдельности, — говорит Арсен, вытянув перед собой культю и делая воображаемые движения отсутствующей частью руки. — Вот так разминаюсь несколько раз в день.
У Арсена Хачатряна, внешне неприметного, невысокого, худощавого парня из села Тагавард, необычная судьба. Впрочем, бывает ли обычной военная судьба?..
Морозной ночью зимы 92-го в местечке Геворкаван Мартунинского района противник неожиданно напал на пост карабахцев. Бой был жаркий, но неравный и короткий. Смертельно раненый командир Славик Тамразян успел лишь крикнуть: "Ребята, спасайтесь!”
Вместе с несколькими уцелевшими товарищами Арсену удалось прорваться к БМП, замаскированной неподалеку в винограднике. Однако, отъехав всего три-четыре сотни метров, боевая машина напоролась на противотанковую мину. Чудовищной силы взрыв легко, словно пушинку, подбросил БМП в воздух. Бойцов спасло то, что люки машины были открыты, в противном случае от удара и давления внутри экипаж просто размазало бы по стенам этого железного гроба.
Придя в себя, Арсен с ужасом осознал безвыходность собственного положения: перевернувшись в воздухе, железная махина, упав, задавила всей своей тяжестью кисть хрупкой человеческой руки. Коварнее ловушки смерть придумать не могла, но страшнее смерти представлялся плен — неподалеку слышались голоса вражеских солдат.
Боец догадывался, что той части руки, которая осталась под БМП, уже нет: он даже не чувствовал ее — боль начиналась только с предплечья, моментально затекшего. Рядом, постанывая от переломов и ушибов, вразброс лежали товарищи. Все пока находились в шоке, и каждый был занят лишь своей болью, собственной бедой — кто-то ругался, проклиная случай и судьбу, другой в полузабытье звал на помощь, третий молчал и было не ясно, жив он или нет.
Арсен осторожно потянул придавленную руку на себя — наэлектризованная боль прошлась по предплечью к шее. "Другого выхода нет, надо решиться!” — наконец признался он самому себе, принимая неизбежность того, что в первую минуту подсознательно отогнал с ужасом. Боец достал штык-нож, еще раз приказав себе быть решительным. Поманив одного из товарищей, находившегося поближе и, видимо, отделавшегося лишь легкой контузией, он протянул ему нож. Просьба Арсена заставила того невольно отшатнуться. Подойти к нему не решались и другие.
Стиснув зубы, он сам стал резать собственную плоть. К великому удивлению, боли почти не было. Инстинкт самосохранения полностью поглотил человека, заставляя его ради сохранения целого, жертвовать частью не задумываясь. Бойцу даже не было жаль родной кисти, и он лишь досадовал на нее, когда связка сухожилий не хотела поддаваться грубому ножу, упорно выскальзывая из-под тупого лезвия. Перерубить кость сил не хватило — сделать это помогли осмелевшие наконец товарищи, накрепко перевязавшие свежую культю солдатским ремнем.
До госпиталя Арсен добирался сам, всю дорогу внушая себе: "Не упаду!..”
ДИТЯ ВОЙНЫ
Леля не узнала мать, да и не могла узнать. Она смотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Когда человек в военной форме попытался взять ее на руки, девочка закричала на азербайджанском: "ёх, ёх!” ("Нет, нет!”) — и прильнула к няньке. Мать сама казалась растерянной — она не узнала дочь...
Весна 1992 года в карабахском селе Марага окрасилась в цвет крови. Кругом хозяйничали смерть и ужас. Уцелели немногие. Среди группы женщин и детей, которых подразделения азербайджанской армии взяли в заложники, оказались Арина вместе с сыном Виталиком и годовалой Лелей (глава семейства Амо пропал без вести во время бесчинств в селе). Арина попыталась сопротивляться, но ее схватили за длинные пряди, доходившие почти до колен, ударили прикладом автомата по голове. Женщина потеряла сознание, и, когда пришла в себя, малышки уже не было рядом. В плену она тщетно пыталась узнать что-либо о судьбе дочери...
С тех пор много воды утекло. В столице молодой военной республики стоял холодный декабрь 1993-го. Противник был отброшен далеко от города, грохот разрывов прекратился, остались в прошлом многомесячные и почти ежедневные обстрелы и бомбежки, однако надрыв в сознании остался: образ смерти и разрушения вместе с мучительным вопросом "Когда же мир?” преследовал людей. В воздухе все еще витал дух Смерти, глядевшей на человека пустыми глазницами окон домов...
Арина и ее сын уже были обменены, пробыв в азербайджанском плену 8 месяцев. Леля же казалась матери сном. "Была ли она?” — порой предательски кололо в ее растерзанной душе.
Найти девочку было непросто. В отличие от взрослых она не могла говорить, помнить себя и своих родителей, да и взрослые могли не опознать ее — ведь потеряли Лелю еще младенцем, несформировавшимся живым комочком.
Карабахская госкомиссия по заложникам и без вести пропавшим долго теребила аналогичную госкомиссию Азербайджана. Там обещали помочь, однако надежды было мало.
Однажды морозным вечером майор Костанян, непосредственно занимавшийся переговорами и обменом военнопленными и заложниками, засиделся в своем в рабочем кабинете. Он предчувствовал хорошую весть и ждал ее. Офицер почти слепо верил собственной интуиции, обострившейся за годы работы в экстремальной ситуации, когда нередко, чтобы не попасть впросак, нужно было иметь нюх, подобный верхнему чутью у собаки.
Костаняну не сиделось на месте, он ходил взад и вперед по неотопленному, тускло освещенному кабинету. Под ногами скрипел обшарпанный, местами недостающий паркет. Перед глазами мелькали измученные лица заложников и военнопленных. В их потухших взглядах все-таки тлели угольки надежды, что кто-то вызволит их из позорного плена, выцарапает у смерти... С калейдоскопической быстротой образы этих надломленных людей сменялись сияющими лицами благодарных родственников... Вдруг появилось злое лицо высокопоставленного чина, уверенного в том, что военнопленные недостойны возвращения на родину и они лишь обуза для государства и общества, задаром получают пенсию... "Так куда же им, своим среди чужих и чужим среди своих, деваться?” — невольно подумал Костанян. Тут он вспомнил, как при обмене его самого чуть было не взяли в заложники.
Наконец зазвонил телефон. Костанян вздрогнул, может быть, потому, что ждал этого. Он схватил трубку — знакомый голос на другом конце провода сообщил, что в приюте одного из азербайджанских городов содержится девочка лет трех, подкидыш. Никто не знал, кто она и откуда. Кто-то привел ее в приют, оставил и ушел.
— Есть надежда, что это та самая, которую вы ищете, — произнес далекий собеседник.
Договорились о встрече. Взамен было решено отдать азербайджанскую девочку-сироту Роксану вместе с нянчившей ее в детской городской больнице тетей, родной сестрой покойной матери.
Костанян предупредил Арину, что должен будет взять ее с собой на обмен для опознания Лели. Женщина сомневалась, что узнает дочь. На вопрос, имеются ли у ребенка родимые пятна, шрамы или другие какие-либо особые приметы, мать сказала, что на темени у Лели две завитушки...
— Отлично, — задумчиво произнес Костанян.
Вскоре военный УАЗик вместе с Ариной, малышкой Роксаной и ее тетей отправился на место переговоров. Представитель азербайджанской стороны по имени Назим после приветствия и принятых на Кавказе расспросов о житье-бытье, сообщил Костаняну, что в приюте девочке дали азербайджанские имя, фамилию и даже отчество.
"Что ж, война не спрашивает фамилий”, — подумал майор.
Наступал волнующий для всех момент. Арине удавалось держать себя в руках, и лишь неестественная бледность и едва заметная дрожь в пальцах выдавали ее. Лелю из приюта несла на руках няня — пожилая женщина с выбившейся из-под темной шали прядью покрашенных хной волос. Девочка едва покосилась на присутствующих отрешенным взглядом и уткнулась головой няньке в грудь. Когда Арина подошла и прикоснулась к ее предплечью, она посмотрела на нее большими агатовыми глазами как на чужую, но не равнодушно, а удивленно и немного испуганно. Костанян с Назимом переглянулись: они сразу заметили схожесть Арины и ребенка. Но свершилось то, чего боялась Арина: она не узнавала родного ребенка, хотя Леля осталась почти прежней, казалось, не росла эти полтора с лишним злосчастных года разлуки.
Пока Арина в растерянности взирала на ребенка, Костанян подошел к девочке и снял с ее коротко остриженной головы красную спортивную шапочку. У ребенка на темени оказались два завитка... Две заветные отметины — это была она!
Арина всхлипнула и потянулась трясущимися руками к ребенку... Но Леля лишь крепче прильнула к няне. Костанян попробовал взять ее, Леля закричала: "ёх, ёх!” — и стала вырываться с судорожным плачем.
Детский рев послышался и сзади. Это была Роксана. Ребенок, естественно, не понимая в чем дело, тоже залился пронзительным плачем в унисон с Лелей, проявив своего рода детскую солидарность. Вслед заплакали Арина и тетя Роксаны. Няня, женщина крестьянского типа, успокаивая Лелю, вдруг запричитала, пожаловавшись на жестокость жизни. Костанян невольно оглянулся и заметил слезы на глазах своих телохранителей и азербайджанцев: люди воевали, не раз глядели смерти в глаза, но при виде этой сцены камень раскололся бы... У самого Костаняна на глаза навернулись слезы. Назим отвернулся, вытирая ладонью влажные скулы...
Лелю все-таки отобрали у няни и передали родной матери. Поблагодарили друг друга, попрощались, сели в УАЗик и поехали обратно. Девочка ревела не умолкая. Но вдруг наступила тишина. Костанян оглянулся: Леля, сидя на руках у матери, внимательно смотрела на нее, морща лобик, словно силилась вспомнить что-то. Неожиданно она положила голову на грудь матери и заснула крепким сном, сном младенца. "Кровь все-таки потянула”, — подумал Костанян и улыбнулся. Он сделал это так, чтобы его усталую, измученную улыбку никто не заметил...
Лелю привезли в дом, где у родственников в полуподвальном помещении Арина ютилась вместе с сыном и матерью. Бабушка сразу узнала внучку.
В первое время с Лелей приходилось говорить по-азербайджански, она не знала и слова на родном языке. Девочка спала только на полу, не умела пользоваться ложкой. С собой в постель она непременно клала тряпичную игрушку, наподобие куклы, которую она привезла с собой "оттуда”. Мать смотрела на нее и плакала украдкой — то ли от жалости и боли, то ли от счастья...
Леле уже семнадцать, она заканчивает среднюю школу, в совершенстве владеет родным армянским языком и собирается учиться в университете на филолога. Первые три года своего детства она помнит едва — как странный, нелепый сон. Но истрепанную, угловатую свою куклу, дитя войны, Леля бережно хранит до сих пор. Она стала для нее талисманом.
"ОРЕЛ”
Война была в самом разгаре. Каждый день с фронта приходили вести о погибших и раненых. Особую категорию жертв составляли пленные — тоже непременный атрибут всякой войны. Многие солдаты предпочитали плену смерть, потому что плен ассоциировался с той же смертью, но позорной и мучительной, растянутой во времени.
С карабахской стороны пленными занимался майор Костанян. Тяжелая и крайне сложная работа, которую он выполнял уже третий военный год. Кто мог догадаться, что после каждого обмена живого человека или трупа у Костаняна на голове прибавлялось седых волос, появлялось какое-то непонятное чувство опустошенности, от которого не сразу приходил в себя?
Костанян родился и вырос в Баку, имел по ту сторону баррикады множество знакомых, а потому искал пленных как по официальным, так и личным каналам. Он выходил на контакты с людьми самого различного склада ума и характера, социального и общественного положения. Звонил, просил, убеждал. Многие обещали помочь и помогали. Любопытно, что, несмотря на продолжающуюся войну, поддерживали связь и бывшие пленные, добровольно предлагая свои услуги по поиску без вести пропавших.
Костанян вел свой старенький "Москвич” по улицам полупустынного военного города, мимо поврежденных от авианалетов и артобстрелов зданий, зияющих то здесь то там пустыми глазницами окон. Его мысли были заняты Назилей. Она была взята в плен во время боев в Физулинском направлении. Девушка растерялась в общей суматохе, отстала от убегающих в панике родных. Солдаты нашли ее в хлеву в полуобморочном состоянии.
Впрочем, называть Назилю "пленницей” было бы несправедливо. Ее, как и многих других азербайджанских женщин, стариков и детей, оставленных своими на произвол судьбы, карабахские солдаты практически вывели из зоны боев, спасли им жизнь. С ведома властей девушка-азербайджанка содержалась дома у одного из командиров — тот рассчитывал обменять ее на своего солдата, пропавшего без вести. Она была как член семьи, кушала с домочадцами за одним столом, вместе со всеми спасалась в подвале от артобстрелов и бомбежек, которыми почти каждый день потчевали город ее соплеменники. Костанян помог Назиле наладить переписку с родственниками в Баку. Недели две назад он сам позвонил им, попросил поискать человека для обмена.
...Майор Костанян делал вид, что слушает тост, но на самом деле мысли его были далеко, по ту сторону линии фронта. Сосед по столу — военный фельдшер Борис — то и дело толкал его локтем, когда поспевало время чокаться. "Дорогая Нана, сегодня тебе исполнилось 16! Теперь ты уже взрослая девушка...” — в который уже раз в качестве своеобразной увертюры повторял эту или похожую фразу кто-то из опьяневших гостей, чтобы затем не без театральности попытаться сказать что-то свое. Костанян вдруг подумал, что и Назиле совсем недавно исполнилось 16. Он представил, как в день рождения ее родня, вместо того чтобы радоваться, поздравлять и дарить подарки, обливалась горькими слезами...
Когда вставали из-за стола, Костанян, заметив, что Бориса качнуло, решил подвезти его домой. Тот в свою очередь настоял на том, чтобы подняться к нему на чай.
— Только мне надо будет срочно позвонить. Телефон работает?
— Конечно, звони сколько душе угодно.
Поднимаясь на четвертый этаж, Костанян шутливо упрекал повисшего у него на плече Бориса в том, что тот поселился столь высоко.
— Орлы любят высоту! — парировал Борис.
Пока хозяйка готовила чай, Костанян снял трубку и набрал номер.
— Карен, здорово! Как там наша гостья? Можно с ней переговорить?
После небольшой паузы Костанян заговорил на азербайджанском:
— Салам! Бакидан не хабар?..
Он справлялся у Назили о здоровье, спрашивал, не получала ли она нового письма от родных, нет ли вестей относительно кандидатуры для обмена. Костанян не сразу заметил, что хозяин дома стал мрачнее тучи. Когда он положил трубку, Борис снял очки, аж запотевшие от злости, протер их нервным движением и негодующе произнес:
— Слушай, какое ты имел право говорить из моего дома на азербайджанском?
Костанян, которому в его 36 лет не раз приходилось попадать в самые щекотливые ситуации и выпутываться из них, на этот раз казался растерянным:
— Ты же знаешь, чем я занимаюсь... Я же не просто так позвонил. Мы поддерживаем связь с азербайджанцами, чтобы обменивать людей.
— Это меня не волнует. Ты осквернил мой дом!
— Мы же пытаемся обменять эту девушку на нашего солдата!
— В любом случае ты не имел права говорить в моем доме на языке врага. Я патриот и не потерплю этого!
— Но ведь завтра и ты ко мне придешь, если, не дай Бог, с родными что-нибудь случится... Вот тогда посмотрим, кто из нас философ.
— К тебе уж точно не приду... Не дождешься!
Прошел месяц. Однажды январским морозным утром к Костаняну в кабинет пришла заплаканная женщина. Не сразу он узнал в ней родную сестру Бориса — она как-то осунулась, будто разом постарела. На фронте пропал их племянник...
Майор снял трубку и стал набирать номер...
Война продолжалась и в наступившем 1994 году. С фронта шли вести о новых раненых и убитых. Были, конечно, и пленные. Костанян по-прежнему занимался их судьбой.
А однажды во время очередного обмена с азербайджанской стороны к нему подошел смуглый усатый мужчина. Он обнял Костаняна и поцеловал три раза.
— Это за Самаю! Это за Роксану! А это за Назилю! — после каждого поцелуя он называл новое имя.
— Ты помог моим сестрам заново родиться!..
ДЕД АРШАК
С утра, как обычно, дед Аршак возился на пасеке. Приближалась роевая пора — пчелы нуждались в особом уходе и, сами не зная покоя и суетясь, доставляли старику много хлопот. Ни свет ни заря выходил он из дому, а возвращался только с наступлением сумерек. Его, кажется, нисколько не волновало то, что за околицей давно бушевала война...
Стоял жаркий полдень. Старик уже подносил специальную емкость к ветке акации, чтобы стряхнуть с нее привившийся пчелиный рой, как сзади донесся до него сдавленный женский крик:
— Аршак-даи, скорее бросай все — азеры в село ворвались... все ушли, только мы остались!..
Заупрямился по-старчески дед: не хотелось ему вот так, разом бросать все накопленное и выстраданное годами, оставлять на произвол судьбы единственных утешителей одиноких дней угасающей своей жизни. Уж больно сроднился дед Аршак с пчелами за последние восемь лет — с тех пор как старушка его, почти полвека делившая с ним все горести и радости жизни, ушла навсегда, оставив ему одному этот мир...
Старик побежал в усадьбу, снял со стены старинную двустволку, спустился и встал перед калиткой на пасеку — кособокий, тощий и сгорбленный годами, но гордый:
— Пусть все уходят, я один буду защищать село!..
Силком ли, ласковым словом, но соседке удалось вывести старика за околицу...
Долго мыкался дед Аршак по разным столицам, не уживаясь ни с родичами в Степанакерте, ни даже с замужней дочерью в Ереване. Все мерещилась ему пасека в цветущей, лоснящейся от солнца и меда деревне, а по бессонным ночам, словно колыбельная песня, откуда-то издалека доходило до старческого слуха жужжание пчел. И монотонное жужжание это для старика было лучшей мелодией на всем белом свете.
И вот, услышав в один прекрасный день долгожданную весть об освобождении родного Атерка, дед засуетился, засобирался...
Неласково встретила его родина. Мельком оглядел старик обгоревший, полуразвалившийся, опустевший дом и поспешил на пасеку. Взглянул он на побитые, осиротевшие ульи, загреб пригоршню сухих, невесомых трупиков и опустился в бессилии на колени. Не выдержало старческое сердце — разрыдался, как ребенок.
Но недолго горевал дед Аршак. Успокоился, поднял одиноко валявшуюся в весенней поросли роевню и поплелся по привычке в сарай за инструментом — чинить скособочившуюся калитку.
И кто знает, быть может, через год-другой вновь появятся на пасеке пчелы, радуя жужжанием своим исстрадавшуюся старческую душу...
Подготовила
Елена Шуваева-Петросян
nv.am |
Главная 
