 И спасти захочешь друга,
Да не выдумаешь как.
Поздним вечером 10 ноября 1982 года мы узнали, что в
квартирах Э.Г.Аветяна, Г.П.Хомизури и Р.А.Папаяна идут обыски, а на
следующий день – что они арестованы. Невозможно забыть, какая была
растерянность, тревога, чувство вины: они - там, а мы – здесь... И
дальше – все по известному диссидентскому сценарию: длительное
следствие, редкие свидания, суд, приговор, лагерь на станции Потьма, в
Мордовии.
Наверное, меньше всех были удивлены и расстроены они сами – свою судьбу они выбирали сознательно, с открытыми глазами.
БУДУЩЕМУ ИСТОРИКУ НАШЕЙ СТРАНЫ БУДЕТ, ВЕРОЯТНО, ЛЕГЧЕ, ЧЕМ НАМ,
современникам, разобраться в том, чем было диссидентское движение -
какими причинами вызывалось, кто и по каким мотивам в нем участвовал.
Здесь хочу напомнить лишь старую мысль Петра Чаадаева: самый большой
патриотизм состоит в диссидентстве.
Для Р.Папаяна самым, наверное, главным было его решение встать между
одиноким, униженным, незащищенным - в условиях отсутствия общества -
человеком и нецивилизованным, тоталитарным Левиафаном.
Но меньше всего в Р.П. было ожесточения борьбы – он обладал
неиссякаемым жизнелюбием, удивительной витальностью, большой жизненной
силой, и, что самое, может быть, удивительное, не за счет
приспособляемости (был бы приспособленцем, не стал бы диссидентом), и
поэтому, к счастью, он выжил в условиях, где многие ломаются, сдаются,
опустошаются душой. У него это шло за счет большой и подлинной
незлобивости, терпимости, какой-то внеличностной, абсолютной
доброжелательности, доброты. Терпимо, с пониманием (хотя и не без юмора –
сочетание для него типичное) отнесся он через десятилетия и к своему
бывшему следователю, когда тот обратился к Папаяну, уже председателю
комиссии парламента РА по правам человека, по поводу защиты своих -
скорее всего, человеческих - прав...
И его, и других, кто был виноват перед ним, Р. Папаян простил не
только легко, но – из принципа. И это качество было не только его
природной, от рождения данной чертой – оно было вполне отрефлексировано.
Это очень заметно в одной из его последних статей – "Размышления вокруг
одной Пушкинской строки". Там он пишет прямо и недвусмысленно: прощение
– одно из стержневых понятий христианства. Не смирение, не кротость, не
благодать – он выделил здесь прощение.
Это редкость у нас (как и во все времена) – жить в согласии с декларируемыми тобой принципами.
Статья эта, конечно, филологическая, да он и был филологом (правда,
не в пример многим – с широчайшими интересами) – по образованию, по
одной из сильнейших своих склонностей. Тут ему, можно сказать, повезло –
после окончания филфака Ереванского университета, в тартусской
аспирантуре, его учителем стал сам легендарный ЮрМих – Юрий Михайлович
Лотман. Но, думаю, так везет лишь хорошим ученикам – плохому ученику
безразлично, какие у него учителя.
Потом шутили: дескать, диссидентству его выучили там, в рассаднике
вольнодумства, в Тарту. Думаю, это не так - больше научился
стиховедению, основной своей филологической специальности. А к
диссидентству он и сам был более чем готов – по другой своей, тоже
могучей склонности – стремлению к свободе и справедливости. Думаю, он
был из тех редких людей, которые демократичны по своей натуре, а не
потому, что в какие-то эпохи это становится "правильным".
ВООБЩЕ ОН БЫЛ УДИВИТЕЛЬНО РАЗНОСТОРОНЕН, ТАЛАНТЛИВ, ОДАРЕН. Руки
имел золотые. Обладал глубокой музыкальностью – сочинял музыку,
прекрасно играл на фортепиано, задушевно – на гитаре. Часто собираясь в
молодые годы, мы все вместе пели под его гитару. В основном, конечно,
Окуджаву, чьи песни стали в 60-е своеобразным фольклором интеллигенции.
Рафаел Папаян стал первым и, насколько знаю, единственным
переводчиком Булата Окуджавы на армянский, родной язык матери поэта.
Греет душу сознание, что они встретились в Ереване и Папаян читал автору
свои переводы.
Чаще других пели:
На смену декабрям приходят январи...
И русские стихи, и армянские переводы Окуджавы можно петь на ту же
самую мелодию: переводы Папаяна отвечают принципу эквилинеарности – в
каждой их строке столько же слогов, сколько и в строке оригинала.
Он вообще много переводил. В лагере перевел (выжил еще и потому, что
занимался своим делом) и впоследствии издал поэзию Мецаренца и поэму
Севака "Несмолкаемая колокольня". Его всегдашняя энергия, казалось,
удесятерилась в последние годы его жизни. Он, казалось, жил наперегонки
со своей болезнью – больше, чем всегда, сочинял музыку, писал, читал,
переводил, издавал: Тютчев и Окуджава на армянском, Паруйр Севак на
русском (с удивительными филологическими его комментариями), антология
армянской поэзии на русском. И много-много стихов его собственных...
Очень показательно для него, что он все это тут же читал – жене, сестрам
и брату, друзьям и знакомым, кто приходил. Он переборол свою болезнь,
превозмог слабость и недомогание, остался самим собой до конца. Я
склоняю голову перед непоказным, очень скромным, почти деловитым его
мужеством.
...И вот опять декабрь – один из тех, которым на смену
приходят январи. Третий раз день рождения Рафаела Папаяна мы отмечаем
без него. Но есть, думаю, люди, самый факт рождения и жизни которых
столь значителен, что даже смерть не в силах перечеркнуть его.
Наталья АБРАМЯН http://www.golosarmenii.am/ru/20351/culture/23801/
|
Главная 
