Фрагмент из книги

И вот однажды днем мы с женой и Саркис выехали еще раз на позаимствованном лимузине в Араратскую долину: солнце горело бледным огнем, небеса окрасились в серо-голубой цвет. Это была наша последняя вылазка, хотя никто об этом и не говорил. Саркис сидел за рулем, вел машину медленно, а может, так казалось; мимо проплывали поля, уже совсем желтые, поля, усеянные камнями, в пробке перед нами стояли три повозки, запряженные волами, что предоставило Саркису возможность продемонстрировать свою выдержку и порассуждать о необходимости механизации на селе. Вернулись в отель, наши чемоданы были уже сняты с крыши высокого вишневого гардероба и дожидались, пока их уложат.

Идея поехать за город, чтобы бросить напоследок прощальный взгляд на Арарат, принадлежала мне. Саркис говорил, что где-то по дороге есть сельцо, которое неплохо бы посмотреть, а может, в том селе была церковь. Жена сидела рядом и держала мою руку в своей. Я знал, ей не хочется уезжать.

- Я так хорошо запомнила эту дорогу, - сказала она в какой-то момент.

Я подумал: "Да, и я помню, но по-другому... Словно и я был другим в тот день, когда проезжал в первый раз". Ведь эта дорога вела к памятнику жертвам Геноцида, мы ездили туда в день нашего прибытия в Ереван - это мемориал в Араратской долине. Догадывался ли Саркис, что мне хочется туда опять? Хотел ли я сам поехать туда снова? Пожалуй, на оба вопроса можно было ответить утвердительно.

Саркис щурился на солнце. Он казался до необыкновенного уязвимым и беззащитным в этот момент - моргает, щурится.

- Хотите, я дам вам мои темные очки? - сказал я.

- Нет, спасибо. Нужно, чтобы глаза привыкали.

Впереди, наверное, в миле от нас, стояли красные автобусы.

- Ну вот мы и на месте, - сказал Саркис.

- Давайте сойдем тут, - предложил я.

- Как хотите, - согласился Саркис.

Я ощутил почти непреодолимую близость к Саркису в этот миг, мне даже захотелось прикоснуться к нему. Это была даже не близость, а интимное чувство. Но что такое интимное чувство? Я испытывал интимное чувство к жене, но мне хотелось обнять Саркиса. Я смотрел на него и видел, как из пор на его лице сочится пот - и вот это чужое лицо мне хотелось прижать к своей груди. Я чувствовал, как жена сжимает мою руку все крепче.

Саркис поставил машину рядом со стоянкой красных автобусов, и мы стали подниматься вверх по холму, прошли по открытой площадке и вышли к знакомым, уже склоненным колоннам, они напоминали недостроенный металлический вигвам. Саркис шагал впереди. Справа от нас маячили белые рубашки, голые ноги - стайка школьников, они составили свой кружок. Просто стояли? Слушали? Их голоса плыли над тишиной, словно крики тропических птиц. Вдалеке, из плоской равнины, вырастал Арарат (памятник доисторических времен). И опять, думал я, мы стоим посреди ничего.

На вершине Арарата поблескивали снега. Арарат... Урарту... Чья благородная фантазия заставила воды потопа плескаться у гор араратских? Мне вспомнился вдруг виконт Брайс, который в семидесятые годы прошлого века в возрасте тридцати восьми лет поднялся на вершину горы. Впоследствии два участника восхождения писали, что они обнаружили там несколько кусков дерева: "Возможно, это была древесина, выброшенная потопом, потому что как иначе объяснить ее происхождение, ведь вершина горы совершенно бесплодна". И все же Брайс воздерживается от утверждения, будто это были остатки ковчега. "С главной вершины Арарата открывается живописный вид, - пишет он, - подъем на гору вселяет радость и воодушевление; но, если Ноев ковчег и в самом деле причалил сюда, нам необходимы новые доказательства этого". Умеренным, выдержанным человеком был этот виконт Брайс, он не торопится делать поспешные выводы о кусках дерева, занесенных на горные вершины.

Я слышал голос Саркиса, который шел впереди и опять рассказывал жене о мемориале:

- Каждый раз, когда я прихожу сюда, я не могу надивиться изобретательности наших армянских архитекторов. Посмотрите на эти наклонные плиты, ничто их не поддерживает! Вот убедитесь - никаких подпорок.

Я думал, как это ни странно - встретиться наконец с собственным прошлым, вот так просто взять и встретиться, - это все равно что признать какого-нибудь человека, который бывал с тобой в одной компании долго-долго: а-а, это вы!

А я стоял под нависающими плитами мемориала и смотрел на огонь. Помнится, я думал: хорошо бы у меня в руке был цветок, я с готовностью бросил бы его в огонь, но я забыл сорвать его. Я пошарил глазами по полям, в окружении которых стоял мемориал, то были поля желтых цветов. Я думал, цветок не главное; я вдруг почувствовал, что я дома. Ощущение было легкое, непринужденное. И я сказал себе: "Так вот, значит, что это такое!.."

Потом мне почудилось прикосновение отцовской руки. Ощущение было настолько реальным, что я и сейчас могут испытать его заново. Хотя, может, не так явственно. Во мне возник отклик не просто на "касание", это случалось и раньше - и нередко. Одним из самых впечатляющих воспоминаний моего детства было почти физическое, осязаемое ощущение того, что меня тащат за руку (мы шли? бежали?), это отец ведет меня по какой-то улице, уж не помню, где это было, когда, но помню только, как он меня тащил, даже лица его не видно было, выражение лица стерлось из памяти, и только рука его высовывается из темного рукава пальто.

Но на этот раз я знал, что все было иначе, я стоял там и чувствовал, что все теперь будет иначе (как и бывало прежде). Ведь эта рука никуда меня не влекла: руку этого человека я держал как-то в своей очень недолго, в Нью-Йорке, это была рука моего умирающего отца. В тот день она была такая хрупкая, хрупкая и даже маленькая, меньше моей, я помню, каким потрясением было для меня это прикосновение (оно подействовало на меня даже сильнее, чем его угасающий голос, его бледное лицо, его попытки узнать меня), эта отцовская рука... Он отпускал меня, освобождаясь от меня и освобождая меня от себя (как будто возможно такое между отцами и сыновьями). А я не знал, как держать его руку в ответ на его прикосновение. И вот оно опять. Мне казалось, я держу его руку в своей. Мне казалось, я каким-то образом привел его сюда, в это место. Не знаю, что там мне еще казалось, но я плакал, по щекам у меня катились крупные слезы. Даже в этом я не был уверен. Не могу сказать, что мне было плохо, напротив, я чувствовал себя естественно, непринужденно, дышалось легко.

- Я знал, что вас переполнят чувства перед отъездом, - сказал Саркис, который подошел ко мне.

Я заметил, что жена смотрит на меня и мои слезы. Саркис положил мне руку на плечо.

- Ни один армянин не может стоять тут без того, чтобы его не тронули страдания его народа, - сказал он.

Я почувствовал, как Саркис обнял меня, почувствовал тепло его тела. И подумал: "Родня... брат... Да будет так". Я думал: "Мы, армяне, много потеем".

- У вас есть с собой цветы? - просил я.

- Да, конечно, - ответил Саркис.

Мы с женой взяли с его ладони по желтому цветку и бросили в огонь, оранжевое пламя поглотило их.

Мы втроем медленно зашагали прочь от мемориала по узкой тропинке, по желтым полянам. Вдалеке школьники играли во что-то, мелькали их руки и ноги, голосов не было слышно. Жена взяла меня под руку. Саркис рассказывал, как в последний год жизни его отца он с братьями на руках принесли старика в Араратскую долину, и тот спал целый день в открытом поле.

Я думал: интересно, весной, наверное, вся долина в желтых цветах, а снега на вершине Арарата тают когда-нибудь? В голове не укладывалось, как это всегда жизнь соседствует так тесно со смертью. Я думал о том, что ведь и в самом деле я привел сюда своего отца, хотя и не мог объяснить как. Я подумал: "Каким же долгим и запутанным было мое путешествие, которое привело всех нас сюда, 1куда армяне вечно едут, чуть ли не со всех концов света".

Перевод с английского А.Оганяна

http://www.golosarmenii.am/ru/20339/culture/23107/